тогда Федров понял, что их развод не за горами.

Отпуск кончился, в Нью-Йорк он отправился один, на машине. Ехал и немного стыдился мысли о том, что ему страшно хотелось бы оказаться с Ли в одном городе, когда ее разрыв с Россом станет неизбежен. Лет десять спустя, в Париже, во время войны, впервые увидев Ли в форме Красного Креста, он понял, что не случайно хотел тогда оказаться в одном городе с ней. Только на сей раз ничего похожего на стыд он не испытывал. Теперь он был на десять лет старше, прошел войну, и у него накопилось немало других причин испытывать стыд.

Игра подходила к концу. Солнце стояло уже совсем низко. Тени на поле удлинились, игроки двигались, точно в трансе, в этом золотистом свечении уходящего лета; его сын плыл где-то вдалеке, в тумане… Внезапно в уши ударил шум прибоя, и Федров понял, что слышал его весь день, но не различал среди прочих звуков. Слышал этот мощный неумолчный ритм океана, что доносился вон из-за тех двухсотлетних дубов. Красивая женщина с медно-рыжими волосами, молча сидевшая рядом с ним, была его давним добрым другом, хотя вполне могла стать одним из злейших врагов; его высокий сын, скользивший вдалеке на фоне зеленой травы, казался существом вне возраста, воспоминанием из далекого прошлого. А его умерший отец на секунду-другую ожил…

— Израиль! Израиль! — кричал отец внизу, в гостиной, в их уютном двухэтажном домике в Харрисоне. — Мое имя Израиль, и я хочу, чтоб ты выпроводила этого человека из моего дома!

Прежде Бенджамин никогда не слышал, чтобы отец так кричал. Он был мягким и добрым человеком небольшого роста, наивно верившим в торжество добра и справедливости, а также в порядочность всех друзей и близких. И легко, от всего сердца прощал тех, кто не оправдывал его ожиданий.

— Израиль! Израиль! — кричал отец, и Бенджамин тихо спустился по лестнице и заглянул в приоткрытую дверь гостиной — посмотреть, что же там происходит. Там находились: отец в форме американского легиона, мать Бенджамина, сестра отца — Берта и ее муж по имени Джордж. Голова у Джорджа была забинтована. Это был могучий, крепко сбитый мужчина лет тридцати, абсолютно лысый, со сломанным носом и большими грубыми руками чернорабочего.

— Да тише ты, тише, — причитала мать Бенджамина. — Там, наверху, дети…

— Пусть дети слышат! — воскликнул Израиль Федров. — Пусть знают об этом мерзавце! — Он обернулся к Джорджу: — Пошел вон отсюда! Поезжай в свой Бостон и там устраивай демонстрации! Безобразничай, нарушай спокойствие, ори что есть мочи о том, как у нас все плохо! Но только там! «Негодное правительство, продажные судьи, завравшийся президент Гарвардского университета!» Все эти уважаемые люди, по-твоему, негодяи, да? Тогда кто же прав? Те двое итальяшек, что бросали бомбы? Доигрался до того, что полицейский врезал тебе дубинкой по башке! Это тебе не Россия, это Америка! И еще десять дней тюрьмы! Да тебя надо было бы упечь за решетку на десять лет!

— Т-с-с… — прошептала мать Бенджамина. — Дети…

— И ты имел наглость явиться в этот дом, да еще с моей сестрой! — продолжал бушевать Израиль, впервые за пятнадцать лет брака не обращая ни малейшего внимания на протесты жены. — И хочешь, чтобы тебя пожалели. Ты лишился работы. Ничего удивительного! Какой босс захочет держать у себя типа, побывавшего в тюрьме! Денег у тебя нет, все твои денежки пошли в Бостон, на устройство разных безобразий и бесчинств! Ты, ветеран армии Соединенных Штатов, снял с себя последнюю рубашку, чтобы поддержать какого-то лодыря, человека, который дерется с полицейскими, человека, который считает, что помогает Америке тем, что убивает важных людей, разбрасывает бомбы, называет президента Гарварда лжецом…

— Израиль… я тебя умоляю, — мягко пыталась успокоить мужа мать.

— Да, именно так, — сказал отец Бенджамина. — Я Израиль. И я еду на митинг американских легионеров. Израиль Федров, капрал экспедиционных войск США. Родился в России, еврей… И что же они скажут на этом самом митинге? Я знаю, что они скажут. Они заявят: «От этих евреев одни неприятности, все они анархисты, надо вышвырнуть их вон из нашей страны!» А если в ответ я им скажу: «Нет, евреи вовсе не такие, они патриоты, лично меня даже ранили из пулемета во Франции… И я долго лежал в грязи, истекая кровью, пролежал там целый день и ночь…» И знаете, что они на это ответят? «Может, и так. Ну а как насчет твоего драгоценного зятька Джорджа? Разве это не его упекли в Бостоне в тюрьму из-за двух смутьянов-итальяшек?»

Стоя у двери в гостиную и не замеченный до сих пор взрослыми, Бенджамин всем сердцем ощущал, что отец прав. И если бы мог, он с радостью бы вышвырнул дядю Джорджа из дома своими руками.

— Евреи, евреи… — пробормотал Джордж. Голос у него был грубый, зычный, под стать внешности, этому разбитому носу, большим натруженным рукам. Кем он только не перебывал — и поденщиком, и докером, а последнее время работал водителем грузовика в фирме по доставке мебели. — Неужто ни на секунду не можешь забыть о своих евреях?

— Забыть?! — воскликнул Израиль. — Это ты забыл! А я… я помню. Там, в России, русские ходили по деревням и говорили: «Так, забираем этого жидка!» Они вырывали шестнадцатилетнего мальчика из рук матери и отправляли служить в царскую армию на целых двадцать пять лет!.. Деградация, брань, побои, Сибирь на всю жизнь, вот что ждало этого мальчика. Смерть!

— Так царской армии у них давно нет, — заметил Джордж. — И правительство вполне приличное.

— Приличное?! — взвизгнул Израиль. — Ха-ха-ха! Да оно еще хуже, чем было тогда! Нечего мне голову дурить. Уж я-то их хорошо знаю, этих русских.

— Израиль, умоляю, — сказала мать Бенджамина.

Израиль, презрев ее мольбу, подошел к Джорджу. Тот возвышался над ним, точно гора.

— А если сегодня на митинге легионеров они меня спросят: «А как насчет твоего еврейского зять-ка из Бостона, который успел отсидеть в тюрьме?» Что прикажешь им говорить, а?..

— Можешь сказать, что я не еврей, — ответил Джордж. — Я американец. Я родился в Цинциннати!

— Почему бы нам не присесть и не выпить по чашечке чая? — робко спросила мать Бенджамина. — К чему так заводиться?

— Цинциннати, как же! — усмехнулся Израиль. — Нет, это просто смехотворно! Все, что они помнят и знают о тебе, это только то, что ты еврей! Убирайся! Берта, выведи этого недоноска из моего дома!

— Идем, Берта, — сказал Джордж Даже Бенджамин уловил в его голосе усталость и печаль. — Здесь нам не помогут. Нечего ждать, никакой надежды! — Он обернулся к Израилю: — Ты еще пожалеешь об этом! Как знать, что нас ждет впереди. Возможно, ты еще вспомнишь этот день и скажешь себе: «А этот лентяй и недоносок Джордж за дело получил тогда от полицейских дубинкой по башке. Возможно, и мне следовало бы оплакать тех двух итальянцев…»

Джордж и Берта заметили стоявшего у лестницы внизу Бенджамина, но не сказали ему ни слова. В последний раз он видел их выходящими из дома отца.