Сначала я старалась выдерживать дистанцию и не допускала, чтобы наши руки соприкасались, что не так уж просто, когда имеешь дело с шерстью. Я не заводила с ним бесед, на вопросы отвечала односложно, подмечала каждый промах и ни разу не похвалила.

Но он не сердился и не тушевался, а, наоборот, веселел день ото дня. Называл меня Повелительницей Шерсти, и чем короче были мои ответы, тем чаще сыпались вопросы. Когда его мотки сделались ровными и аккуратными, он иногда намеренно запутывал шерсть с расчетом, что я помогу ему распутать узлы и коснусь его пальцев. Он был превосходным учеником. Через считаные дни мотки и шпульки у него стали получаться не хуже, чем у нас с мамой. И я время от времени отваживалась оставить его одного, чтобы поухаживать за растениями: в мае нельзя запускать сад.

У Никола редкостное чутье на цвета — он различает даже больше тонов, чем мама. Например, он заметил, что партия красной шерсти содержит нити двух разных оттенков, которые плохо сочетаются друг с другом. Папа отослал шерсть обратно и вытребовал у красильщика денег, дав взамен слово не жаловаться в гильдию. Вечером он опять повел Никола в таверну отметить это событие. Никола вернулся на следующие сутки к полудню. На этот раз никто не ругался. Я молча сунула ему в руки шпульку, на которую наматывала шерсть, и убежала в сад, подальше от запаха потаскух.

Мама в последнее время меньше тревожится из-за меня и Никола, поскольку он помогает в мастерской, тем самым давая ей возможность ткать. Никогда не думала, что работа может сделать ее такой счастливой. Она теперь мало обращает внимания на Мадлен, а на меня — только когда мы с Никола просим помочь. До самого вечера мама просиживает у станка, трудясь так же усердно, как и другие, и вечерами, зашивая зазоры на кусках, которые она соткала, я чувствую под пальцами гладкий ворс. После работы они с папой обсуждают, что уже сделано и что еще остается сделать. Папа немногословен и только однажды сказал «нет» по поводу ее желания обучиться штриховке.

Почти все вечера Никола проводит в «Старом псе», когда возвращается ночевать, когда нет. Иногда к нему присоединяется Жорж-младший, но только не Люк — после того вечера он зарекся пить пиво. Чаще всего Никола отправляется в таверну в одиночку. Глубокой ночью раздаются его шаги на улице, слышно, как он распевает песни или болтает с новыми приятелями по таверне. Как это ни странно, но Никола без особого труда вписался в местную жизнь. Прошлым летом он держался высокомерно и недружелюбно, вел себя как заносчивый парижанин. А теперь мужчины — и женщины тоже — заходят его проведать и справляются о нем на базаре.

Частенько бывало, что к его приходу я еще не ложилась. С тех пор как мама перестала мне помогать, у меня прибавилось работы. Мама очень уставала за день и берегла глаза, поскольку ковры требовали сосредоточенности. Никола, экономя на гостинице, последнее время ночевал в мастерской и, вернувшись из таверны, растягивался на топчане возле станка, где ткался «Вкус». Когда я зашивала зазоры, получалось, что он лежит почти у моих ног. Так, вдвоем в темноте, мы коротали с ним ночные часы. Разговаривали мало, чтобы не разбудить Жоржа-младшего и Люка. Но иногда я чувствовала, как он буравит меня глазами. Мне кажется, что зрение — это как нити, натянутые между двумя валиками, и его нити были напряжены до предела.

Однажды Никола вернулся далеко за полночь. Все, кроме меня, видели уже десятый сон. Я зашивала зазоры на лице дамы, делая аккуратные стежки вокруг глаза. Лицо было наполовину готово. Скоро желание Никола исполнится и он увидит свою любимую.

Когда он улегся на свой топчан, нить между нами натянулась. Он явно хотел что-то сказать, но слова как будто застряли у него в горле. Повисла тяжелая тишина. Наконец я не выдержала.

— Что случилось? — шепнула я, нарушая гробовое молчание и чувствуя себя так, будто расчесываю укус блохи.

— Я давно собирался тебе кое-что сказать, красавица. Еще прошлым летом.

— Из-за чего ты уехал?

— Да.

Я задержала дыхание.

— Сегодня в таверне был Жак Буйвол.

Я стиснула зубы.

— И что?

— Он хам.

— Это не новость.

— Какая мерзость…

— Что?

Никола умолк. Я нащупала просвет в ворсе и воткнула туда иглу.

— Прошлым летом я случайно подслушал разговор твоих родителей. О Жаке Буйволе. Твой отец заключил с ним сделку. Насчет тебя.

Он боролся с собой, но я не пришла ему на выручку.

— Словом, тебя отдают за него замуж. Речь шла о Рождестве, а в связи с нынешними обстоятельствами, наверное, вас обвенчают еще раньше. Как только ковры будут готовы. Перед Великим постом или около того.

— Я знаю.

— Знаешь?

— От Мадлен. Ей брат проговорился. Они… — Я махнула рукой, решив не уточнять, чем именно занимаются Жорж-младший с Мадлен, сам догадается. — Она поклялась молчать, но, думаю, об этом давно болтают на всех перекрестках. Но тебе-то что? Я тебе никто, обыкновенная слепая, не способная даже восхититься твоим смазливым лицом.

— Меня возмущает, что такая красивая девушка выходит замуж за хама, и больше ничего.

По его голосу чувствовалось, что он недоговаривает. Я ждала.

— Странная штука, — продолжил он. — Эти ковры точно заставили меня по-другому взглянуть на женщин.

— Но дамы на коврах ненастоящие.

— Они похожи на реальных персон — во всяком случае, некоторые, — хихикнул Никола. — В конце концов, я портретист.

— Ты хорошо заработал на заказе?

— Лучше, чем твой отец.

— Бедный папа скоро зубы положит на полку из-за твоего Жана Ле Виста.

— Мне очень жаль.

Мы немного помолчали. Слышно было, как равномерно он дышит.

— Что ты собираешься делать?

Люк повернулся и что-то пробормотал во сне.

Я кротко улыбнулась.

— А что я могу? Я слепая и должна радоваться любому предложению.

— Даже от мужчины, воняющего овечьей мочой?

Я пожала плечами, хотя на душе у меня кошки скребли.

— Знаешь, Алиенора, у тебя есть выход.

Голос его изменился. Я вся похолодела. Я знала, что у него на уме. Мне эта мысль тоже приходила в голову. Но боюсь, такой поворот еще хуже замужества с Жаком Буйволом.

Но Никола, казалось, не сомневался:

— Иди сюда, красавица, я расскажу тебе про единорога.

Давая рукам роздых, я пробежала пальцами по рубчикам — ершистые дорожки из шерсти и шелка приятно щекотали подушечки. Мама и священник говорили, что незамужним женщинам грешно