когда подрастет, но сейчас в ее мордашке было что-то отталкивающе старушечье. Толстые щеки, низкий лоб, нависающий над карими глазами, узкими, точно щелочки. Зато волосы хоть куда: темно-коричневые, как каштан, они падали на плечи крупными спутанными локонами.

— Иди сюда, ma petite,[25] — позвала я, вытирая кровоточащий палец о платье. — Посиди со мной.

За спиной девочки выросла фигура монашки в белом балахоне до земли. У них в Шеле все ходят в белом. Хорошо еще не в черном — черный цвет женщинам не идет.

— Вот ты где, проказница, — проворчала монахиня. — Ну-ка домой!

С равным успехом она могла бы обратиться к козлу. Девочка, словно не слыша, с трудом пополам выбралась наружу, вытянула ручки и, спотыкаясь, потопала по ступенькам, ведущим вверх.

— Ой! — воскликнула я и вскочила, чтобы ее поймать.

Но тревоги оказались напрасными: девочка как ни в чем не бывало добралась до верхней ступеньки и побежала по краю квадратной площадки.

Монашка так и впилась в меня глазами.

— Вылезла наконец, — произнесла она кисло.

— Я здесь ненадолго, — объяснила я. — Скоро поеду домой.

Монашка ничего не сказала, но и взгляда не отвела. Кажется, ей приглянулось мое уродское платье. Хотя не такое уж уродское по сравнению с ее балахоном из грубой белой шерсти, который висел на ней как мешок. Мое платье хоть и коричневое, но, по крайней мере, из добротной шерсти, а лиф даже украшен желто-белой вышивкой. С нее-то она и не спускала глаз, и я не выдержала:

— Это наша служанка сделала. Отличная мастерица… была.

Монашка поглядела как-то странно, затем перевела взгляд на девочку, которая уже одолела две стороны площадки и огибала третий угол.

— Attention, mon petit choux![26] Смотри под ноги.

И точно в воду глядела. Девочка упала и громко заревела. Монашка бросилась к ней, волоча подол по земле, и, подбежав, принялась браниться. Она явно не умела обращаться с детьми. Тогда я неторопливо приблизилась к ним, опустилась на корточки и взяла девочку себе на коленки, как это множество раз проделывала с малышкой Женевьевой.

— Ну-ка, — сказала я, поглаживая ей руки и коленки и отряхивая платьице, — где у тебя бо-бо?

Девочка продолжала реветь, я крепко прижала ее к себе, потихоньку качая, пока она не успокоилась. Монашка все ругалась, хотя ребенок, ясное дело, не понимал ни полслова из ее наставлений.

— Ты вела себя очень глупо. Я же говорила, не носись как угорелая. Слушаться надо с первого раза. В наказание будешь всю мессу стоять на коленях.

Заставлять младенца молиться о прощении грехов — смех да и только. Она небось с трудом выговаривает «мама», какое там: «Отче наш, иже еси на небесех…» Малышку Женевьеву в первый раз повели в церковь, когда ей исполнилось три, да и то она постоянно крутилась и ни минуты не сидела спокойно. А этой на вид не больше годика. У меня на коленях девочка обмякла — совсем как тряпичная кукла.

— Скажи, тебе стыдно, Клод? Стыдно?

Я подняла глаза на монахиню:

— Обращайся ко мне «барышня». А стыдиться мне нечего: я ничего дурного не сделала, мама может говорить что угодно! И выбирай тон, не то пожалуюсь на тебя аббатисе.

Все это я выпалила с такой злостью, что ребенок опять раскричался.

— Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, — зашептала я, поворачиваясь к монахине спиной. — Ш-ш-ш-ш. — И запела песенку, которой меня научила Мари Селест:

Ах, я милашка, спору нет!

И мне всего пятнадцать лет,

И сердце бьется невесть от чего.

Любви урок пойдет мне впрок,

Но кто, но кто мне даст его?

Ведь я в тюрьме, я не на воле.

Ах, не привыкнуть к этой доле!

Монахиня было открыла рот, но я загорланила во всю мочь, раскачиваясь взад и вперед:

Будь проклят тот ползучий гад,

Коварнейший злодей,

Кто юность бедную мою

Упрятал от людей!

На нем лежит тяжелый грех —

Ведь мне, бедняжке, хуже всех.

Со мной одна сестра-печаль,

И мне себя безумно жаль.

Дрожу в томленье день и ночь.

Сбежать мечтаю прочь.

Какой безжалостный упырь

Меня упрятал в монастырь!

Из сердца рвется стон —

Да будет проклят он!

Девочка перестала плакать и что-то залопотала, всхлипывая, как будто пыталась подпеть, но не знала слов. Мне доставляло несказанное удовольствие раскачиваться в такт и орать непристойности, пусть все слышат! Эти куплеты сочинили как будто для меня.

Сзади послышались шаги. Я знала, что это Беатрис, моя надзирательница. Она ничем не лучше монахинь.

— Прекрати, — прошипела она.

Я пропустила ее замечание мимо ушей.

— Хочешь еще побегать? — обратилась я к малышке. — Давай вместе. Побежим вокруг этого дома.

Я спустила девочку на землю, крепко стиснула ее руку и потянула за собой так, что она наполовину бежала, наполовину висела в воздухе, уцепившись за мои пальцы. Ее визг и мои вопли эхом разносились по галереям монастыря. Такой гомон здесь слышали, наверное, только когда сбегала какая-нибудь свинья или монахине муравьи заползали под юбку. Отовсюду за нами следили пытливые глаза. Появилась сама аббатиса Катрин де Линьер и наблюдала за нашим представлением, скрестив на груди руки. Подхватив девочку на руки, я все бежала и бежала — один, два, пять кругов, — не прекращая орать, и хоть бы кто вмешался. Всякий раз, когда мы проносились мимо Беатрис, та не знала, куда глаза девать от стыда.

В конце концов вмешался не человек, а колокол. Не успел он отзвонить, как двор опустел. «Месса», — сказала монахиня, стоявшая возле Беатрис, и удалилась. Беатрис проводила ее глазами, затем снова перевела взгляд на меня. Я припустила еще быстрее, девочка аж подскакивала у меня на руках. Но к тому времени как закончился шестой круг, Беатрис тоже ушла, и мы остались одни. Я пробежала еще несколько шагов и остановилась — пропал смысл продолжать. Я рухнула на скамейку и усадила девочку рядышком. Она сразу прижалась ко мне. Румяное личико пылало, и в следующее мгновение ее сморил сон. Занятно, что дети так быстро засыпают, когда устают.

— Так вот отчего ты плакала, cherie,[27] — шепнула я, поглаживая кудряшки. — Тебе нужен сон, а не молитвы. Эти дуры-монашки ничего не смыслят в маленьких девочках.

Поначалу мне нравилось сидеть на скамейке, греться на солнышке и в одиночестве любоваться садом. Голова девочки мирно покоилась у меня на коленях. Но вскоре от неподвижного сидения у меня затекла спина, которой не на что было опереться. Стало припекать, а я была без шляпы. Не хватало еще покрыться веснушками. Тогда я буду в точности как крестьянка на посевной. Я стала высматривать, кому бы отдать ребенка, но никто не попадался на глаза: все молились. Я ничего не имею против молитв, просто не могу взять в толк, зачем твердить их по восемь раз на дню.