устоять перед соблазном заглянуть внутрь.
Задолго до прибытия Ллуэлина Кларка и мистера Гарнета перед домом собралась небольшая толпа: потребовались неотступные усилия двух полисменов, чтобы оттеснить тех, кому не терпелось обрушить прочную загородку и потоптаться на аккуратной лужайке. Когда автомобиль обогнул угол и Ллуэлин впервые увидел дом воочию, в горле у него застрял ком. Это было его созданием — живым порождением его мысли. Внезапно его осенило: дом не подлежит продаже, ничем иным в мире ему так страстно не хотелось владеть. Этот кров означал для него всю суть любви, обещая нескончаемый свет и тепло: только тут он найдет прибежище и отдых от любых разочарований, которые уготовит для него жизнь. Но в отличие от любви этот дом не станет для него ловушкой. Будущая карьера представилась ему сияющей тропой, и впервые за последние полгода он почувствовал, что переполнен счастьем.
Речи и поздравления Ллуэлин воспринимал как в тумане. Когда ему пришлось обратиться к собравшимся со сбивчивыми словами благодарности, на краю толпы он заметил Люси, которая стояла бок о бок с каким-то мужчиной, но даже это не кольнуло его так больно, как непременно кольнуло бы месяц тому назад. Все это отошло в прошлое: значение имело только будущее. Ллуэлин всем сердцем теперь надеялся — без оговорок и не испытывая ни малейшей горечи, — что ее ждет счастье.
После того как толпа рассеялась, Ллуэлин почувствовал, что ему необходимо побыть одному. Все еще как загипнотизированный, он вошел в дом и стал бродить из комнаты в комнату, притрагиваясь к стенам, к мебели, к оконным рамам — чуть ли не лаская их. Он раздернул шторы и долго глядел в окно; постоял в кухне, где ему померещилось, будто на белой поверхности стола лежат свежеприготовленные бутерброды, а на плите свистит закипевший чайник. Потом Ллуэлин вернулся в столовую (там ему вспомнилось, что именно так, по его замыслу, должны были падать в окно лучи летнего заката) и направился в спальню, где ветерок слегка шевелил край портьеры, словно кто-то сюда уже вселился. Я сегодня здесь переночую, подумал Ллуэлин. Куплю на ужин холодных закусок в угловом магазине. Он проникся жалостью ко всем тем, кто не занимался архитектурой и не мог сам возводить для себя дома: ему хотелось, чтобы каждый устраивал свое жилье собственными руками.
Сгустились сентябрьские сумерки. Вернувшись из магазина, Ллуэлин разложил покупки на обеденном столе: жареная курица, хлеб и джем, бутылка молока. Не спеша поужинал, потом откинулся в кресле и закурил сигарету, блуждая взглядом по стенам. Вот это и есть домашний очаг. Ллуэлину, воспитанному вереницей тетушек, плохо помнилось, что такое родной дом. Правда, кроме того короткого времени, когда он жил с Люси. Почти пустое жилье, где они так были несчастливы вместе, напоминало все-таки, что ни говори, дом. Бедные дети: Ллуэлин теперь воспринимал обоих — себя и Люси — именно так, с огромного расстояния. Неудивительно, что их любовь едва-едва слабо встрепенулась в попытке ожить, а потом, не готовая к удушливому давлению чужих стен, быстро зачахла.
Прошло полчаса. Снаружи царила полная тишина, нарушаемая только негодующим гавканьем пса где-то в конце улицы. Мысли Ллуэлина, растревоженные незнакомой, почти мистической обстановкой, потянулись к прошлому: он вспомнил тот день, когда год назад впервые встретил Люси. Малышка Люси Уортон: как он растроган был ее полным доверием к нему — она ведь не сомневалась, что он, двадцатилетний, знает жизненные тонкости досконально.
Ллуэлин поднялся с кресла и, едва принявшись медленными шагами мерить комнату, вздрогнул: по дому впервые разнесся звонок в дверь. На пороге стоял мистер Гарнет.
— Добрый вечер, — приветствовал он Ллуэлина. — Вернулся взглянуть, счастлив ли король в своем замке.
— Прошу сесть, — через силу проговорил Ллуэлин. — Мне нужно кое о чем вас спросить. Почему Люси выходит замуж за этого человека? Я хотел бы узнать.
— Ну, я ведь, кажется, уже говорил вам, что он гораздо ее старше, — сдержанно ответил Гарнет. — Люси чувствует, что он ее понимает.
— Я хочу ее видеть! — вскричал Ллуэлин. Он в отчаянии прислонился к каминной полке. — О господи, я не знаю, что делать. Мистер Гарнет, мы любим друг друга — вы это понимаете? Можно ли тут оставаться и не помнить об этом? Это ее дом и мой — она тут, в каждой комнате! Она вошла, когда я ужинал, и села со мной за стол… я только что видел ее в спальне, как она причесывается перед зеркалом…
— Она стоит на крыльце, — невозмутимо прервал его Гарнет. — Думаю, она не прочь с вами поговорить. Довольно скоро у нее родится ребенок.
Чонси Гарнет походил по пустой комнате, водя глазами по сторонам, пока окружавшие его стены не растаяли и не превратились в стены того небольшого дома, куда он привел свою жену сорок лет тому назад. От того дома — подарка его тестя — давным-давно и следа не осталось, нынешнее поколение над ним только посмеялось бы. Но многими полузабытыми поздними вечерами, когда он открывал калитку, а из окон его весело приветствовал огонек зажженного газа, в душе он испытывал такую гармонию, какой не испытывал больше ни в одном другом доме, кроме…
…кроме вот этого. Здесь присутствовала та же самая неуловимая тайна. Смешались ли у него в постаревшем воображении оба жилища или же из надломленного сердца Ллуэлина любовь возродила ее заново? Вопрос остался без ответа; Гарнет отыскал свою шляпу и ступил на темное крыльцо, мельком глянув на нечеткие очертания слившихся воедино двух фигур на сиденье веранды чуть поодаль.
— Собственно, я так и не позаботился о том, чтобы добиваться аннулирования этого брака, — рассуждал он сам с собой. — Хорошенько это обдумал и пришел к выводу, что вы оба достойная пара. И подумал, что рано или поздно поступите правильно. Хорошие люди часто поступают именно так.
Ступив на тротуар, Гарнет оглянулся на дом. И снова то ли мысли у него смешались, то ли зрение изменило, но ему почудилось, будто перед ним тот самый дом — сорокалетней давности. Потом, испытывая некоторую неловкость и даже вину за то, что ввязался в чужие дела, он повернулся и торопливо зашагал по улице.
По-твоему и по-моему
В первом году нашего века, в один из весенних дней, некий молодой человек сидел в брокерской конторе в нижнем конце Бродвея и экспериментировал с новенькой пишущей машинкой. Рядом на столе лежало письмо в восемь строчек, и молодой человек пытался сделать его машинописную копию, однако всякий раз неудачно: либо посреди слова выскакивала сущим безобразием прописная буква, либо алфавит, состав которого издавна сводился к двадцати шести символам, получал неуместное дополнение в виде $ или %. Обнаружив ошибку, молодой человек неизменно брался за свежий лист, но после пятнадцатой попытки в нем заговорил кровожадный инстинкт, потребовавший вышвырнуть машинку в окно.
Короткие грубые пальцы молодого человека были велики для клавиш. И весь он тоже отличался крупным сложением; более того, можно было подумать, что его громоздкое тело продолжает расти: боковые швы на пиджаке расползались, брюки тесно облипали бедра и голени. Желтые волосы стояли торчком — когда он расчесывал их пятерней, в них оставались дорожки; глаза сверкали металлической голубизной, однако приопущенные веки подкрепляли впечатление апатии, исходившее от неуклюжей фигуры. Молодому человеку шел двадцать второй год.
— А для чего существуют резинки, а, Маккомас?
Молодой человек оглядел комнату.
— Что это? — спросил он отрывисто.
— Резинки, — повторил вошедший в комнату коротышка, по виду самая настоящая хитрая лиса, и помедлил рядом с Маккомасом. — Вот этот лист вполне ничего, только в одном слове ошибка. Думайте головой, а то до завтра не справитесь.
