едва держась на ногах, сопровождаемый свистом городских мальчишек, он добрел до лавчонки, которую держал местный bijoutier.[18] Вышел он из нее обладателем залоговой квитанции и банкноты достоинством в две тысячи франков, что, как он смутно себе представлял, равнялось приблизительно ста двадцати долларам. Чертыхаясь себе под нос, он кое-как потащился в сторону площади.

— Один американец способен уложить трех французов! — гаркнул Джим трем плотным коренастым горожанам, сидящим за столиком с кружками пива.

Те не обратили на Джима никакого внимания. Он повторил свой вызов:

— Один американец, — он ударил себя в грудь, — способен отдубасить трех паршивых лягушатников — слышите?

Никто не пошевелился. Это разъярило Джима. Он рванулся вперед и ухватился за спинку свободного стула. Через секунду вокруг него собралась небольшая толпа, трое французов что-то взволнованно говорили все разом.

— А ну, давайте-давайте, я не шучу! — свирепо проорал Джим. — Один американец способен превратить трех французов в лепешку!

Перед ним выросли двое в сине-красной форме с кобурой у пояса.

— Слышали, что я сказал? — взревел Джим. — Я герой — и плевать я хотел на всю вашу поганую французскую армию!

Его схватили за руку, но он в приступе слепой ярости выдернул ее и ударил по лицу с черными усами. В ушах у Джима раздался стук, грохот, со всех сторон на него обрушились кулаки, потом пинки, и мир сомкнулся над его головой, подобно волнам.

После того как выяснилось местонахождение Джима и в результате личного вмешательства поехавшего туда одного из американских вице-консулов удалось вызволить его из тюрьмы, Милли осознала, что минувшие недели значили для нее очень много. Праздник кончился. И все же — несмотря на то что завтра Джим появится в Париже и возобновится постылая рутина совместной с ним жизни, Милли решила: пусть будет что будет, но поездку в Шато-Тьерри она не отменит. Ей хотелось напоследок урвать хотя бы несколько счастливых часов — чтобы было что вспоминать потом. Наверное, они вернутся в Нью-Йорк: вряд ли Джим может рассчитывать хоть на какую-то работу, если целых две недели просидел во французской тюрьме.

Автобус, как обычно, был заполнен до отказа. Близ городка Шато-Тьерри Билл Дрисколл встал перед своими клиентами с мегафоном и начал рассказывать им о том, как выглядела эта местность пять лет тому назад, когда дивизия, в которой он служил, приблизилась к линии огня.

— В девять часов вечера, — говорил он, — мы выбрались из леса. Это был Западный фронт. Я читал о нем в Америке за три года до того, а теперь вот он тут — рукой до него подать. В темноте картина походила на придвигавшийся к нам лесной пожар: только горела не трава, а вспыхивали огни разрывов. Мы сменили французский полк в окопах глубиной менее трех футов. Почти все мы были чересчур возбуждены и страха не испытывали до тех пор, пока около двух часов ночи ротного старшину у нас на глазах не разорвало шрапнелью на куски. Это заставило нас призадуматься. Через два дня мы переменили дислокацию, и я избежал ранения по одной-единственной причине: дрожал так, что в меня невозможно было прицелиться.

Слушатели расхохотались, а Милли ощутила легкий прилив гордости. Джима ничем нельзя было запугать: об этом она слышала от него самого множество раз. Думал он только об одном: совершить нечто большее, чем то, к чему его обязывал долг. Пока его однополчане укрывались в сравнительно безопасных траншеях, он в одиночку предпринял вылазку на ничейную полосу.

После обеда в городке компания отправилась на поле сражения, превращенное теперь в мирные ровные ряды могил. Милли радовала эта прогулка: чувство покоя, воцарившегося здесь после битв, умиротворяло и ее. Быть может, мрачная полоса когда-нибудь минует и ее жизнь сделается такой же безмятежной, как этот пейзаж. Быть может, Джим станет когда-нибудь другим. Если он сумел однажды проявить такие чудеса храбрости, значит, где-то в глубине его души таится достойное начало, которое побудит его к новым подвигам.

Когда настала пора двинуться в обратный путь, Дрисколл, за весь день едва обменявшийся с Милли парой слов, вдруг отвел ее в сторону и сказал:

— Хочу поговорить с вами в последний раз.

В последний… У Милли ни с того ни с сего больно сжалось сердце. Неужели завтра наступит так скоро?

— Выскажу вам начистоту все, о чем думаю, — продолжал Билл, — только, пожалуйста, не сердитесь. Я люблю вас — и вы это знаете; но то, о чем хочу вам сказать, с этим не связано: причина в том, что я желаю вам счастья.

Милли кивнула. Она боялась расплакаться.

— По-моему, ваш супруг ни на что не годен.

Милли вскинула взгляд на Билла:

— Вы его не знаете! — порывисто воскликнула она. — И не можете о нем судить.

— Я могу судить о нем по тому, как он с вами обошелся. Полагаю, что вся эта послевоенная психическая травма — чистая выдумка. Да и какое значение имеет то, что он совершил пять лет тому назад?

— Для меня имеет, — возразила Милли. Она почувствовала, что начинает злиться. — Этого у него не отнять. Он проявил доблесть.

— Верно, — согласился Дрисколл. — Но другие тоже не трусили.

— Уж вы-то конечно, — съязвила Милли. — Только что объявили, что перепугались до смерти, и все над вами насмешничали. А вот над Джимом никто не потешался: его наградили медалью именно за бесстрашие.

Милли пожалела о том, что у нее вырвались эти слова, но было уже поздно. Услышав ответ Билла Дрисколла, она удивленно подалась к нему.

— Это тоже было вранье, — медленно произнес Билл. — Мне просто хотелось всех рассмешить. В атаке я даже и не участвовал.

Он молча устремил взгляд к подножию холма.

— В таком случае, — с презрением бросила Милли, — какое у вас право тут сидеть и рассуждать вот эдак о моем муже, если вы… если вы даже…

— Я плел чепуху, как это принято у профессионалов, — прервал ее Билл. — Меня ранили накануне вечером. — Он поднялся со скамьи. — Я, кажется, внушил вам ненависть к себе, а это конец. Незачем больше объясняться.

Не отводя глаз от спуска с холма, Билл продолжал:

— Не стоило мне говорить с вами именно здесь. Для меня это несчастливое место. Когда-то я потерял тут одну ценность — в сотне ярдов от этого холма. А вот теперь потерял вас.

— И что же такое вы потеряли? — едко поинтересовалась Милли. — Девушку, поди?

— У меня не было никакой девушки, кроме вас.

— Тогда что же?

Билл ответил не сразу:

— Я сказал, что меня ранили. Да, это так. Два месяца я понятия не имел, на каком я свете. Но хуже всего было то, что какой-то подлый ворюга обшарил мои карманы и, как я подозреваю, снискал себе почет, предъявив копию секретных немецких бумаг, которые я тогда раздобыл. И прихватил с собой также золотые часы. И то и другое я забрал с тела немецкого офицера, лежавшего на ничейной полосе.