Неприятности выбивают таких людей из седла, да так, что непременно хочется броситься им на помощь, потому что пропадут они со своим легкомыслием как заблудившиеся дети, набьют шишек там, где и набивать-то их вовсе не обязательно.

Натка и страдания — понятия несовместимые, нарушающие привычный ход жизни, поэтому я почувствовала, что сестрицу надо непременно и как можно скорее вернуть в состояние вечной эйфории и поиска любви. Так мне будет легче. Так всем будет легче — особенно Сеньке.

Не факт, правда, что, переложив свои проблемы на меня, Натка уже не думает, как бы провести вечер с очередным ухажером… Аромат сладких духов, оставшийся после нее, напоминал, что сестрица не сможет долго переживать.

Я видела в окно, как она, беспечно махнув рукой, поймала такси и уехала.

Машинально пролистав журнал, оставленный ею, я наткнулась на рекламу «Новые квартиры в ипотеку в Павшинской пойме. Время брать!».

Я раздраженно захлопнула журнал и швырнула его на стол.

Эта Павшинская пойма с ипотекой привязалась ко мне как назойливая муха. Думать об этом сейчас не хотелось.

Какая ипотека? Сашке нужны витамины, развлечения, модная одежда и хоть иногда — отпуск на море. Я не могу держать ребенка впроголодь и не купить ей к зиме новый пуховик…

Я допила кофе и направилась к выходу, размышляя, заслуживает ли Натка той острой жалости и сочувствия, которые ей удалось у меня вызвать.

— Портфель! — Меня догнал официант. — Вот, вы забыли под столом… — Он улыбнулся — совсем не заученной улыбкой «для клиентов», а человеческой, белозубой и искренней, словно вполне понимал мою забывчивость.

— Большое спасибо! — горячо поблагодарила я его и вышла из кафе, прижимая портфель к груди.

Натка умудрилась так выбить меня из колеи, что я первый раз в жизни забыла свои бумаги. И если б не добросовестный официант, неизвестно, у кого в руках оказались бы дела, которые я веду.

От этой мысли я, несмотря на жару, почувствовала легкий озноб и безумную злость на Натку.

Не дай бог, выяснится, что она все же брала кредиты…

Я села в раскаленную «Хонду» и рванула с места так, что завизжали шины, а некоторые пешеходы встревоженно обернулись…

Устыдившись своей неожиданной злости, я сбавила скорость, заняла место в правом ряду и поехала в суд.

Виктору казалось, что этот счастливый сон будет длиться вечно. У него не было начала, а значит, не должно быть конца…

Он родился тогда в больнице заново — с сердцем, которое, казалось, сделало первые в его жизни удары, с новой чистой душой и чужой, незнакомой внешностью: Виктор не помнил, как выглядел раньше.

Все говорили о какой-то аварии, о том, что байк всмятку, а его спасли чудо и шлем…

Виктор не помнил никакой аварии, не помнил, что у него был байк, впрочем, иногда по ночам он просыпался от какого-то дикого шума в голове — этот шум напоминал визг колес и грохот металла… Он не мешал ему жить, этот шум, просто будил его изредка и подтверждал слова врачей и соседей по палате о какой-то аварии.

Как ни прислушивался к себе Виктор, он не обнаруживал в своей новой душе и новом сердце страсти к байкам, скорости, ночным гонкам…

К чему все это?

Кажется, таких гонщиков называют в народе «донорами на колесах». Молодые, здоровые девчонки и парни разбиваются насмерть — бери на органы все, что хочешь, если с родственниками договоришься…

Неужели он был таким же дураком?

Это подтвердила мать, которую пустили к нему в тот день, когда он очнулся.

Она поставила на тумбочку пакет кефира, положила несколько апельсинов в пакете и, поджав сухонькие губки, спросила:

— Ну? Допрыгался?! Я ведь предупреждала… Не дай бог, калекой останешься, я тебя кормить не буду…

Мать Виктор помнил, но смутно — какие-то крики, попреки, что «она его кормит», и губы — жесткие, злые губы, которые она всегда поджимала, и их почти никогда не трогала улыбка… Кажется, она растила его одна… Кажется, маялась, убивалась сутками на работе, не устроила свою личную жизнь, и все из-за него, Виктора…

Он почувствовал себя виноватым тогда, глядя на пакет кефира и апельсины, наверное, мать потратилась, в чем-то себе отказала, а потом ехала долго, с пересадками, в больницу и опять тратилась — на билеты…

— Прости, мам… — прошептал он, но, похоже, она его не услышала.

— У всех дети как дети, а ты… — Мать закрыла лицо руками и всхлипнула.

Виктор хотел спросить, откуда у него мог взяться байк — удовольствие дорогое, — ведь не она же ему денег дала на мотоцикл, который он якобы разбил всмятку. Он многое хотел у нее спросить, но мать развернулась и ушла, так и не оторвав рук от лица…

Амнезия…

Какое тягучее, вязкое слово. И одновременно — колючее. Врач говорил «у тебя амнезия», и Виктору казалось, что ему сообщали — прежний Виктор умер, а кто ты — неизвестно.

— А когда это пройдет? — рискнул он однажды спросить у врача.

— Одному Богу известно, — вздохнул пожилой доктор, и было невероятно странно, что он ссылается на творца…

Впрочем, Виктор не хотел ничего вспоминать — наверное, в той его жизни было мало хорошего и радостного, наверное, он что-то делал не так, жил и мыслил неправильно. Виктору нравился белый лист в его голове, сердце, душе… Этот лист можно заполнять заново, начисто, не допуская ошибок.

Так и случилось.

Он переписал судьбу благодаря амнезии.

Поэтому начала у этого счастливого сна не было, а значит, не могло быть и конца…