крестик насмерть. А Яковлев тихо сказал:

- Крест не снимайте...

Не поведать всего, но этот неразговорчивый человек вернул меня к жизни. Он говорил мне - я на вас надеюсь, когда мне было совсем плохо и надежда оставляла моё малодушное сердце. И я благодарна Господу, что определил мои стопы именно в Петербург, в отделение оперативной гинекологии Первого медицинского института. И свёл с человеком, который стал теперь для меня образцом русского врача - с крестом на шее, молитвой в сердце и с благословенным мастерством в руках.

- Я буду молиться за вас, - сказала я ему на прощание.

- Спасибо.

И он пошёл по длинному больничному коридору к операционной, потому что уже прогрохотала каталка с очередной пациенткой, и ему надо успеть успокоить её и шепнуть обнадеживающее «с Богом».

ФОТОКАРТОЧКА В СЕРВАНТЕ

Вот уже третий час рассказывает мне Люция Ивановна Браун о своей жизни. Вернее, о детстве да отрочестве, до взрослой биографии мы ещё не добрались. Говорит спокойно, размеренно. Так пересказывают фильм, с подробностями, но бесстрастно, потому что — о чужом. Но она о своём. И всё это её «своё» могу охарактеризовать я одним словом — беспросвет.

Маленькой девочке-немке пришлось вволю помыкаться по русским, понатыканным в оренбургских степях баракам, утолять голод случайной корочкой, увертываться от камня, и вбирать голову в плечи от поганого слова неразумного хулигана-«патриота», её ровесника - «немка, фашистка, гадина». А она жила. Привыкла. Почему-то зла на обидчиков не держала, не делала из своей беды далеко идущих выводов. Добрых да разумных людей тоже посылал Господь - в утешение. Добрые да разумные запомнились и с благодарностью вспоминались. А обидчики — Бог им судья. Да и разобраться, какая из неё немка? Дочка переселенцев, которые сами-то родной язык забыли, а уж ей достались крохи от немецкой лексики — гутен таг, хенде хох. Её легкие основательно адаптировались к сухому воздуху оренбургского степного разнотравья. Их было много, немцев, рассеянных по российским степям. Теперь меньше, совсем мало - уехали. Она осталась.

Вот получила письмо от знакомой из Германии. Всё бросила, уехала, а там ведь тоже не сахар. С жильём проблемы, с работой тоже. И что я поеду так далеко горе мыкать? Оно и здесь горе, за порогом. А за сто вёрст другое, что ли? - сидит, рассуждает тихонько.

А я всё поглядываю на фотокарточку в серванте, маленькую, на документ, с уголком. Мужчина. Крупноголовый, в очках, пухлые губы, упрямый подбородок.

Муж?

Он. Яша...

Удивляюсь про себя. Потому что знаю, сколько потерпела она от Яши, сколько слёз пролила от обиды и унижения. А фотокарточка в серванте. Фотокарточка в серванте обязательно человека любимого.

Всё ещё любите Яшу? - мысленный, неозвученный вопрос. Знаю, что и не озвучить его мне, не посмею. Нет у меня права лезть человеку в душу. Может, сама расскажет? Слушаю.

Всего чуть-чуть перепало ей от мужниной нежности. Только в начале семейной жизни, до рождения первенца. Думала, как думают и будут думать всегда все женщины мира. Ребёнок. Она подарит мужу ребёнка, и малыш сцементирует семью - его плоть, его кровиночка.

Яша по-чёрному загулял после рождения первенца. Он не ночевал дома и даже не считал нужным объяснять жене, где был. Она с ужасом смотрела на его осунувшееся от ночных кутежей лицо, молчала, не позволяла себе даже упрёка. И вдруг — авария на заводе, где он работал сварщиком. Тяжелейший ожог.

Ваш муж в больнице. Состояние критическое, - сообщили ей.

Помчалась в больницу. Вошла в палату и ахнула — он и не он. Запакованный в бинты, сильный и беспомощный мужчина. Глаза смотрят виновато:

Прости меня, Люся. Это меня Бог наказал. За тебя...,

Бросила в углу старое одеяло, да и осталась. Кормить, обихаживать, поить с ложечки, подставлять судно. А когда засыпал, бежала через весь город домой, к маленькому Валерке. Так и кружила челноком - дом, больница. А ещё работа, а ещё магазины. Падала от усталости, но зато видела, как просыпается жизнь в глазах её мужа, как розовеют щёки — выкарабкался, слава Богу. Купила яблок, - дорогие! - но Валерке потом, Яше сейчас нужнее. Несла яблоки, и уже готова была взметнуться по привычной лестнице на третий этаж в палату. Да перегородила дорогу санитарка:

Нельзя к нему...