что она становится уже не только твоей. И ты открываешь глаза и видишь. Затмилась вселенная, и земля затаила дыханье от муки. Мир должен быть искуплен. Ты не снес бы боли своей, если б страдал один. Вы все прошли через ад, все вы…

Он огляделся; все сливалось в каком-то тусклом сиянии, как на дне морском.

— Где кракатит? — вдруг раздраженно спросил Прокоп. — Куда вы его дели?

Старик Мазо осторожно поднял фарфоровую святыню, вложил ему в руку. Это была та самая баночка, которую он когда-то оставил в своем лабораторном бараке на Гибшмонке. Он открыл крышечку, запустил пальцы в зернистый порошок, стал раз-минать его, нюхать, положил щепотку на язык; узнавая его вяжущую резкую горечь, смаковал с наслаждением.

— Хорошо, — вздохнул он и сжал драгоценный предмет обеими ладонями, как бы грея озябшие руки.

— Это ты, — вполголоса проговорил он, — я тебя знаю; ты взрывная стихия. Придет твой миг — и ты отдашь все, заключенное в тебе; и это хорошо… — Он нерешительно взглянул исподлобья на людей. — Что вы хотите знать? Я разбираюсь только в двух вещах: в звездах и в химии. Прекрасны… безграничные просторы времени, извечный порядок и неизменность, божественная арифметика вселенной; говорю вам — нет ничего прекраснее… Но что мне все законы вечности?

Придет твой миг — и ты взорвешься; исторгнешь из себя любовь, и боль, и идею, и не знаю, что еще; но самое твое великое и самое сильное — всего лишь мгновение. Нет, не включен ты в цепь бесконечности, не миллионы световых лет — твое исчисление; гак пусть же… пусть же твой ничтожный миг будет достойным того, чтоб прожить его! Выметнись высочайшим пламенем. Ты чувствуешь себя скованным? Разбей свою оболочку, разнеси камень! Дай свершиться единственному твоему мгновению. И это будет хорошо.

Он и сам неясно понимал, что говорит; смутный инстинкт подхлестывал его, заставлял высказать нечто, мгновенно ускользающее.

— Я… занимаюсь только химией. Я знаю материю и… понимаю ее; вот и все. Воздух и вода дробят материю; она расщепляется, бродит, гниет, горит, соединяется с кислородом — или распадается; но никогда — слышите, никогда! — не отдает она до конца все то, что в ней заключено. Пусть даже ей назначено пройти весь круговорот жизни; пусть земной прах воплотится в растение, в живую плоть, станет мыслящей клеточкой Ньютонова мозга, и умрет с ним, и снова распадется — и тогда он не исторгнет из себя всего. Но заставьте этот же прах… силой заставьте его расщепиться, нарушьте его связи — и он взорвется в тысячную долю секунды; и тогда, только тогда он обнаружит все свои свойства. Вероятно, он даже не спал; он был только скован, связан, и задыхался, боролся впотьмах, и ждал своего мгновения. Отдать все! Это — его право. И я, я тоже должен отдать все до конца. Неужели мне суждено только черстветь от времени и ждать… гнить в грязи… и раздробляться, не имея права когда-нибудь… разом… проявиться во всей своей человеческой полноте? Да лучше я… тогда уж лучше в одно высшее мгновение… невзирая ни на что… Ибо я верю: хорошо, когда отдаешь все до конца. Безразлично, доброе или плохое. Во мне все срослось; и доброе, и злое, и наивысшее. Кто живет — творит и добро и зло, словно дробясь. И я жил так; но теперь… я должен свершить наивысшее. В этом — искупление человека. Нет наивысшего в том, что я уже совершил; оно прочно сидиг во мне… как в камне. Я должен взорваться… силой… как взрывается заряд; и я не стану спрашивать, что я при этом разобью; но было нужно… мне было нужно отдать наивысшее…

Он не находил слов, пытаясь выразить невыразимое; и с каждым словом утрачивал смысл, морщил лоб, вглядывался в лица слушателей — не уловили ли они его мысль, которую он не умел высказать иначе.

Он встретил светозарную симпатию в чистых глазах чахоточного, сосредоточенное стремление понять в широко раскрытых голубых глазах бородатого великанаюноши там, сзади; сморщенный человечек пил его слова с беспредельной преданностью верующего, а красивая девушка принимала их, полулежа, эротическими вздрагиваниями всего тела. Зато остальные глазели на него отчужденно, с любопытством или с растущим равнодушием. Зачем я, собственно, говорю все это?

— Я пережил, — неуверенно и уже с легким раздражением продолжал он, — пережил столько, сколько в состоянии пережить человек. Зачем я вам это говорю? Потому что мне этого мало; потому что я… до сих пор не искуплен; во всех моих страданиях не было наивысшего. Это… сидит в человеке, как сила в материи. Надо разрушить материю, чтоб она отдала свою силу, И человека надо освободить от пут, разрушить, раздробить, чтоб он отдал свое высочайшее пламя. О-о-о, будет уже… слишком, если он и тогда не найдет, что… что достиг… что…

Он запнулся, нахмурился, бросил баночку с кракатитом на стол и сел.

Некоторое время все растерянно молчали.

— И это все? — раздался со скамей насмешливый возглас.

— Все, — недовольно бросил Прокоп.

— Нет, не все!

Это сказал Дэмон, вставая.

— Камарад Кракатит предполагал у делегатов желание понять…

— Ого! — выкрикнул кто-то.

— Да. Придется делегату Мезиерскому потерпеть, пока я договорю. Камарад Кракатит образно сказал нам, — тут голос Дэмона опять стал похожим на скрипучий крик чайки, — что надо начинать резолюцию, отметая в сторону теорию этапов; революцию истребительную, подобную взрыву, в которой человечество проявит все то наивысшее, что таится в нем.

Человек должен разбиться, чтобы отдать все свое до конца. Общество надо взорвать, чтобы оно обнаружило в себе высшее добро. Вы здесь спорите о том, в чем оно, это высшее добро для человечества. Камарад Кракатит учит нас, что достаточно привести человечество в состояние взрыва, и оно взметнется куда выше, чем вы могли бы предписать ему; нельзя оглядываться на то, что разобьется при этом! И я утверждаю — камарад Кракатит прав!

— Прав! Прав! — вспыхнули аплодисменты, крики. — Кракатит! Кракатит!

— Тише! — перекричал всех Дэмон. — Его слова тем более вески, что за ними стоит фактическая власть осуществить такой взрыв. Камарад Кракатит — человек дела. Он явился, чтобы возложить на нас прямое действие. И я вам говорю — это действие будет ужаснее, чем кто-либо из вас осмеливался мечтать. И оно начнется сегодня, завтра, в течение недели…

Его слова утонули в неописуемом грохоте. Волна людей, вскочивших с места, захлестнула возвышение.

Прокопа обнимали, тянули за руки, кричали: 'Кракатит! Кракатит!' Красивая девушка с растрепанными волосами бешено пробивалась к Прокопу; движением толпы ее бросило к нему на грудь; он хотел оттолкнуть ее, но она обняла его, прильнула, лихорадочно лепеча что-то на непонятном языке. Тем временем на краю возвышения человек в очках медленно и негромко доказывал пустым скамьям, что теоретически недопусгимо делать выводы социологического порядка из явлений неорганизованной природы.

— Кракатит! Кракатит! — шумела толпа; все давно повскакали с мест, Мазо потрясал колокольчиком, как обезумевший; вдруг на кафедру вспрыгнул черноволосый сухощавый юноша, высоко подняв руку с баночкой кракатита.

— Тихо! — гаркнул он. — По местам! Или я швырну вам это под ноги!

Пала внезапная тишина; клубок людей схлынул с возвышения. На нем остался лишь Мазо с колокольчиком в руке, растерянный и беспомощный, Дэмон, прислонившийся к доске, да Прокоп, на котором все еще висела темноволосая менада.

— Россо! — раздались голоса. — Стащите его вниз! Долой Россо!