На стенах висели афишки. В ней была доска, на которую накалывались фотографии, почтовые открытки, письма и концертные билеты. На каждой полке, на каждой свободной поверхности было что-то, что говорило об его характере, его пристрастиях.

Но, оглядывая эту комнату, даже в тусклом ночном свете, я чувствую ее обезличенность. Она может принадлежать кому угодно. В ней совершенно не чувствуется его присутствия, как будто это просто запасная комната.

Потом я начинаю размышлять о вечере в целом. Об этой атмосфере формальности. Обо всей этой вежливости.

И о том, как смешно: можно расти вместе с человеком, каждый день кричать на него, так же, как он, переживать из-за того, что расстались с любимым, и тем не менее чувствовать, что надо быть сдержанными и вежливыми — только из-за того, что вы с ним не виделись какое-то время.

Но, может быть, я тоже в этом виновата, не только мой брат. Возможно, это потому, что я не могу открыто говорить о своей жизни. Я вынуждена рассказывать о работе, которой у меня нет, о любовнике, который в настоящее время является лишь плодом моего воображения.

Может быть, это из-за того, что мы с ним стали взрослыми людьми.

Но я не чувствую себя взрослой женщиной.

Взрослые женщины не выдумывают себе бойфрендов.

Взрослые женщины не говорят, что работают там, где не работают.

Так взрослые женщины себя не ведут.

Взрослые говорят правду.

Это просто кошмар.

Сейчас я где-то в тоннеле под Ла-Маншем. Еду на поезде, рядом со мной группа женщин, которых я раньше никогда не встречала. И моя сестра, которую тоже можно считать женщиной, которую я никогда раньше не встречала.

И все они говорят, перебивая друг друга, громкими голосами — кто громче? — о своих любимых клубах. О своих любимых модельерах. О своих любимых позициях при занятиях сексом.

Впервые я понимаю, почему такие вечеринки по-английски называются «куриными». Из-за всего этого квохтанья и кудахтанья по поводу «петушков».

И все они такие тощие. И высокие. И у всех у них такой «VIP»-вид. Как будто все вечера они просиживают в огромных ваннах с крем-де-ла-мер.

Сестра все время улыбается мне, персонально мне. Но конечно, даже она понимает, что я не принадлежу к лиге этих моделей и телезвезд.

Она представила нас всех друг другу, еще когда мы были в зале для отъезжающих на вокзале Ватерлоо. Но я уже забыла, как их зовут. У них у всех имена вроде Наталия, или Кларисса, или Тара-Джейн фон Тощежоп, но я не помню, кто из них кто.

Время от времени, когда мне удается сосредоточиться на разговоре, я присоединюсь к их смешкам и в нужные моменты понимающе киваю, и мне кажется, что Хоуп благодарна мне за мои усилия. В конце концов, мне действительно стоит поднапрячься, раз Хоуп заплатила за гостиницу. И по телефону она говорила так, что, кажется, и в самом деле хотела, чтобы я поехала.

Но я все время выключаюсь, все время думаю о Фрэнке. Обо всем том, что он сделал для меня. И даже мысли о нем греют меня. Я начинаю за него беспокоиться. Как бы он снова не превратился в старого, бородатого, пропитого Фрэнка.

И потом начинаю думать, почему это меня так волнует его судьба.

Обедаем мы в заведении под названием «Ла Кантин дю Фобор», хотя слово «кантин» — столовая — имеет к нему весьма отдаленное отношение. Вся она бело-розовая, красивая, с рисунками-шаржами на стенах. В такое место, вероятно, ходят всякие знаменитости, наверное, и сейчас их здесь полно, но все они — французы, поэтому мы их и не узнаем. Ну, кроме вон той девушки из «Амели», или Жерара Депардье, или Жана-Поля Готье, или парня из «Юротрэш».

Нас посадили за большим столом у одной из перегородок, по которой над нашими головами ползут нежные световые переливы. Мы как будто сидим внутри гигантской лампы-вулкана.

Официанты — вопреки мнению, сложившемуся о парижских официантах, — принимая заказ, ведут себя очень мило. Большинство женщин заказывает салаты, но моя сестра, на удивление, останавливает свой выбор на большой порции пасты. Я беру то же самое, потому что это одно из немногих вегетарианских блюд.

Они также заказывают две бутылки самого дорогого шампанского. Конечно, думаю я, что еще они могут заказать?

— Мне просто не верится, что вы сестры, — говорит тощая задница номер один и качает головой, показывая, как трудно в это поверить.

— И мне не верится, — говорит тощая задница номер два. — Хотя брови у вас похожи.

— А скажите, — спрашивает тощая задница номер три, — что вас заставляет жить в Лидсе?

— А где это, Лидс? — спрашивает тощая задница номер четыре.

— О, — говорит тощая задница номер один, когда появляется заказанное мной блюдо, — хотелось бы мне быть такой, как вы. Хотелось бы не беспокоиться о весе.

Я улыбаюсь, и улыбаюсь, и улыбаюсь, но в душе мечтаю о самой болезненной, самой изматывающей кончине для них всех.

После еды сестра отправляется в туалет.

При мысли о том, что я остаюсь один на один с этим кудахтающим курятником, я немедленно впадаю в панику. Все они начинают говорить о том, какое счастье ей привалило, ведь она выходит за Джейми Ричардса, такого сексуального и богатого.

— А как с этим у вас? — спрашивает тощая задница номер два, оборачиваясь ко мне. — В вашей жизни есть мужчина?

— Хм, да, есть, — отвечаю я, верная своей лжи. — Эдам.

— И чем он занимается?

— Он… э… адвокат. В Лидсе.

— А, — произносит тощая задница номер один, морща нос. — Как мило.

Черт-те что! Лги не лги, на тебя все равно смотрят свысока. Сестра все еще не вернулась, а я уже не могу выдержать с ними ни секунды дольше, поэтому и я иду в уборную.

Захожу в кабинку рядом с единственной запертой. Предполагаю, что сестра в ней, но на всякий случай ничего не говорю. Сижу в своей, не в силах выдавить ни капли, просто убиваю время.

Раздается звук. Хлюпающий. Это плачет моя сестра.

Прочистив нос и уняв слезы, она дергает за цепочку спуска и выходит из кабинки. Я выхожу из своей.

Увидев меня, она удивляется.

— Привет, — говорит она. Лицо у нее бледное.

— Привет, — говорю я в ответ, не зная, что еще сказать. В конце концов, это ее девичник. И мне не хочется его портить. Я вижу, что она плакала, и теперь хочет что-то сказать.

— Я чувствую себя так странно, — говорит она. — Наверное, это нервы, перед свадьбой.

— Ну конечно, — говорю я. — Родная ты моя.

Она делает глубокий вдох. Но ничего не говорит, потому что начинает плакать.

— Эй, — говорю я, обвивая ее руками. — Эй, ведь все в порядке. Все в порядке, — нас подозрительно разглядывает какая-то шикарная парижанка, проходящая мимо.

— Нет, — говорит Хоуп. — Ничего не в порядке. Все в беспорядке. Я знаю, ты думаешь, что у меня есть все, чего можно достичь, но чувствую я себя ужасно. Жирной и страшной.

— Жирной?! Да грабли и те толще!