— А ходить-то буду или нет?

— Будешь. Сначала похуже, потом получше.

И потянулись белые больничные часы с обходами, некрепким сном, термометрами и новыми друзьями. На второй день к вечеру пришли профессор и Миша; они принесли цветы и яблоки.

На тумбочке появились книги по радиотехнике и физиологии зрения; надо все по-новому передумать.

Ведь к катастрофе его привел именно этот недостаток церебровизора: скверно, что слепые видят мир его глазами. Кто-то из них в панике толкнул его под машину.

И в одну темную бессонную ночь в голове инженера сверкнула мысль: «А что, если совсем избавиться от ведущего? Не лучше ли заменить глаза обычными телеглазами иконоскопа? Миниатюрными глазами, с помощью которых можно будет определить расстояния до предмета и ощутить его объемность? И шлем в этом случае будет выглядеть иначе». Он схватил карандаш, стал рисовать голову человека в шлеме и, наконец, всю принципиальную схему новой установки.

Утром няня увидела, что новый больной сидит на кровати, подложив под свою ногу подушку, сброшенную прямо на пол. А около кровати разбросаны окурки и скомканные листы бумаги. Она покачала головой и не стала мешать ему. Он смотрел сквозь нее куда-то в угол и, кажется, ничего не видел. Няня лишь проворчала про себя: «Бывает же! Вроде зрячий, о слепых хлопочет, а сам и людей-то не видит».

Она подобрала мусор, и только тогда Ковдин заметил ее.

— Вот, нянечка. Без ноги никак невозможно. Пожалуйста, отправьте это письмо профессору Малиновскому. — После этого инженер повернулся лицом к стене и заснул.

Врачебный обход застал Ковдина спящим, и, когда его разбудили, он спросонок проговорил:

— Эх, Иван Михайлович! Собачкам ведь тоже больно.

На что полный низкорослый врач с широкими черными бровями ответил смеясь:

— Как и человечкам, когда они зевают, переходя улицы…

А в январе Сергей Васильевич Ковдин пришел в лабораторию, сел на стол и снова взялся за электрический паяльник.

Черный круг плывет по звездному бисеру — матовое блюдо с мутноватыми краями. На одном краю звезды меркнут, чтобы полчаса спустя возродиться на другом краю. Знакомые созвездия, только здесь они ярче и узор их сложный и новый. В одном из них — в созвездии Летучей Рыбы — лишняя звезда, самая яркая на небе, самая великолепная — наше родное Солнце. Но мы не смотрим на Солнце, не любуемся звездной вышивкой. Наши взоры прикованы к черному кругу, хотя ничего нельзя разобрать в глухой тьме ни простым глазом, ни в телескоп.

Нас шестеро — весь экипаж космического корабля: старик Чарушин, начальник экспедиции — мы зовем его Дедом, — супруги Баренцевы, супруги Юлдашевы и я — Радий Блохин.

— Так что же? — спрашивает Дед Чарушин. — Уходим?

— Ничего не поделаешь, — говорит Толя Баренцев, наш главный инженер. — Ракета приспособлена для посадки на сушу, а там вода, сплошной океан. У нас станочки ручные, кустарщина, шесть человек рабочих, все низкой квалификации. Год провозимся, сделаем кое-как и утонем при посадке. Нельзя рисковать.

— И топлива в обрез, — добавляет Рахим Юлдашев. — Мы же считали с вами. Посадка — это задержка на семь лет. На лишних семь лет у нас и воздуха не хватит. И по возрасту…

Айша дергает его за рукав. Рахим забыл, что о возрасте невежливо говорить при Деде: старику уже сейчас за девяносто.

— В конце концов мы вернемся не с пустыми руками, — замечает Галя Баренцева.

И тогда Чарушин говорит спокойно:

— Остается один выход…

Мы смотрим на начальника с недоумением. Айша первая понимает, о чем идет речь.

— Ни в коем случае! — кричит она.

«Жизнь измеряется делами, а не годами», — эти слова я впервые услышал от Деда семнадцать лет тому назад.

Помню мой первый визит к нему. Поздняя осень.

Мокрый пронизывающий ветер. Стрекочущий аэроранец несет меня над черными полями со свалявшейся травой, над голыми деревьями, над свинцовыми валами Куйбышевского моря. Потом я вижу голубой забор на глинистом обрыве, домик из зеленоватого стеклянного кирпича и у калитки старика.

У него седые пышные волосы, бело-голубые, как будто синтетические. Я узнаю его и, выключив ранец, неловко приземляюсь у его ног, прямо в канаву.

— Идемте переодеться. Потом представитесь, — говорит он, протягивая мне руку.

Так познакомился я с Павлом Александровичем Чарушиным — знаменитым космическим капитаном, участником первого полета на Венеру, командиром первой экспедиции на спутники Юпитера, первой на Сатурн, первой на Нептун и прочая и прочая… Здесь, на берегу Куйбышевского моря, доживал он свою славную жизнь.

Сам я имел косвенное отношение к звездам. Инженер-строитель по образованию, я работал на строительстве Главного межпланетного вокзала на горе Килиманджаро в Восточной Африке. Специалиста, попавшего в чужую область, тянет все переделать по-своему. Кроме того, я был молод и самонадеян. Я составлял план реконструкции солнечной системы. В то время, в начале XXI века, уже было ясно, что все планеты непригодны для заселения. И я предлагал перетасовать их. Венеру и Марс перегнать на земную орбиту. Марс снабдить искусственной атмосферой, а атмосферу Венеры очистить от углекислого газа.

Я предлагал еще Сатурн, Уран и Нептун расколоть на части, чтобы уменьшить силу тяжести, а осколки поодиночке подогнать поближе к Солнцу с помощью атомных взрывов. На Тритоне я думал поселить колонию исследователей и отправить их в межзвездный рейс. По моим расчетам, тысяч за сто лет Тритон мог бы обойти все окрестные звездные системы.

Еще я собирался детей воспитывать на Юпитере в условиях повышенной тяжести, чтобы молодце кости и мускулы у них окрепли и на Земле вcе они оказались бы силачами.

К моему удивлению, эти величественные проекты неизменно отвергались. Я не сдавался, упрямо продолжал ходить по учреждениям и к видным специалистам. Естественно, обратился я и к Чарушину, не лоленился слетать на Куйбышевское море. К нему обращались многие: и молодые люди, мечтавшие работать в космосе, и авторы книг, и начинающие ученые. И в газетах то и дело появлялась его фамилия. Подпись Чарушина стояла на договоре об Окончательном Разоружении Наций. На празднике Всемирного Мира вместе с китайцами, американцами и немцами Чарушин катил в первой вагонетке пулеметы и минометы на переплавку в мартеновскую печь. Нет сомнения, он был одним из самых видных людей своего времени.

Старик, так же как и многие другие, выслушал меня с усмешкой, но добродушно- снисходительной.

Он сказал:

— Ваша беда, Радий Григорьевич, в том, что вы уж слишком забежали вперед. Не нужно нам вовсе расселяться по солнечной системе — нам на Земле удобно и просторно. Ваши идеи понадобятся лет через триста. Наверное, вы загордитесь: вот какой я, мол, прозорливый. И напрасно! Нет никаких заслуг в том, чтобы заниматься несвоевременными проблемами. Когда будет нужно и возможно, люди проведут реконструкцию планет. И тогда они без труда придумают все, что занимает вас сейчас.