— Что?

— А вот что. В день Дерби ты, переодевшись и загриммировавшись, с помощью тех, кому это было нужно, проник в жокейскую ипподрома Лоншань.

— Вы что, господин комиссар? В день Дерби я был совсем в другом месте!

— Интересно, где же?

— Я… — Только тут Глинтвейн сообразил, что допустил промах. — Я хочу сказать, что точно не помню, где я был, просто я знаю наверняка, что на ипподроме меня в тот день не было.

— Тем не менее ты быстро сообразил, когда именно разыгрывалось Дерби.

— Господин комиссар, да кто же не знает, когда разыгрывается Дерби? Как-никак я коренной парижанин.

— Вот именно. И как коренной парижанин, в день Дерби ты был на ипподроме.

— Господин комиссар!

— Молчи, дай договорить. Ты был на ипподроме, переодетый и загримированный. Тебе дали коробочку с леденцами, вот эту, и научили положить ее в карман одного жокея вместо другой, точно такой же. Что ты и сделал. Жокеем был Эрнест Дюбуа: как только он начал грызть леденец, взятый из этой коробочки, он тут же умер. Вот такая оказия.

— Господин комиссар, я категорически возражаю! — Глинтвейн, я почти убежден: то, что в этой коробочке находится сильнейший яд, ты мог и не знать. Больше того, я уверен, ты именно поэтому и согласился, ведь ты отлично понимал, что в случае завала сможешь выкрутиться. Уж во всяком случае, ты мог надеяться, что судить как убийцу тебя не будут. Учти, антропометрическая экспертиза доказала: среди жокеев, участвующих в Дерби, терся, наклеив для безопасности усы и бакенбарды, именно ты. В связи с этим предлагаю тебе на выбор два варианта. Первый — ты честно рассказываешь все, а именно кто, как и при каких обстоятельствах предложил тебе подменить эту коробочку. Если ты это сделаешь, даю гарантию, ты получишь не больше года. Причем есть шанс, что суд, учтя твою помощь следствию, ограничится условным сроком. Второй вариант много хуже. И возникнет он, если ты упрешься. Тебе впаяют на всю катушку, восемь строгого. Так ч то выбирай сам: или год условно плюс хорошее отношение полиции, или восемь лет плюс большие неприятности.

Наступило молчание, во время которого Глинтвейн предавался размышлениям. Наконец, бесстрастно взглянув на свой перстень, он сказал:

— Господин комиссар; знаете, никаких коробочек, жокейских, Дерби и всего остального, что вы пытаетесь на меня тут навесить, я знать не знаю и знать не хочу. В день Дерби я был совсем в другом месте. Что смогут подтвердить весьма уважаемые свидетели. Так что все ваши обвинения построены на песке.

— Понятно. Значит, решил сесть капитально.

— Не пугайте меня, господин комиссар, я готов к любому решению суда. Но предупреждаю: с этого момента я буду отвечать только в присутствии адвоката.

— Да ради бога, хоть в присутствии пяти адвокатов. Кстати, ты знаешь, что здесь, на набережной Орфевр, в этом же изоляторе сидит Кабан со своими ребятами?

Помолчав, Глинтвейн процедил:

— Ну и что? Какое мне до этого дело?

— Да нет, просто я знаю, что когда-то вы были дружны. И вот еще что, по Парижу прошел нехороший слух, будто ребят Кабана, которых только что взяли, заложил ты.

— Я? Чушь какая-то. Я сто лет с ними не общался.

— Может быть. Но я-то знаю, что ты изредка подстукиваешь в контору.

Это снова был прихват. В том, что Глинтвейн и Ланглуа связаны, Марсель уверен не был. И сейчас, наблюдая за Глинтвейном, ждал его реакции.

— Н-ну… — Глинтвейн осекся. Он явно пытался понять, в самом ли деле Марсель знает, что он является осведомителем Ланглуа. — Если даже я изредка и помогаю полиции, что в этом плохого?

— Ничего. Я лишь довожу до твоего сведения: по всем тюрягам Парижа идет треп, что ты задешево продал ребяп Кабана полиции.

Понаблюдав за Марселем, Глинтвейн скривился:

— Понимаю. Этот слух насчет Кабана распустили вы. Чтобы было чем меня прижать. Пронюхали, что я когда-то не поладил с Кабаном, и теперь пользуетесь.

— Не знаю, кто чем пользуется. Кабан с дружками сидит в этом изоляторе, так что готовься. Пойдешь сейчас к ним в камеру.

— Вы что, серьезно? — Достав из кармана платок, Глинтвейн вытер лоб. — Господин комиссар, вы не знаете этих головорезов. Они меня убьют.

— Видишь ли, Глинтвейн, за то, что происходит в камере, я не отвечаю. Это дело администрации. Но думаю, тебе будет полезно разобраться с твоим бывшим дружком, в самом ли деле ты его заложил. Или это только слух, который, как ты говоришь, специально распустили мы.

— Господин комиссар, вы не сделаете этого. Это хуже, чем убийство.

— Еще как сделаю. Ты ведь ни в какую не хочешь мне помочь.

— Но… Но… — Глинтвейн замолчал.

— Что «но»?

— Но я в безвыходном положении, господин комиссар! — Глинтвейн крикнул это оскалясь. В том и другом случае вы подставляете меня под нож!

— Вот что. Глинтвейн, не паникуй. Никто тебя под нож не подставляет. Кроме, естественно, тебя самого. Вдумайся хорошенько, что будет, если ты сейчас, именно сейчас, именно первым, не объяснишь, кто и как уговорил тебя подменить эту коробочку. Вдумайся.

Глинтвейн молчал. Понаблюдав за ним, Марсель вздохнул:

— Малыш, неужели ты не понял, что, если ты сейчас о них не заявишь, они тебя кинут? Подставят ни за грош? Они же играючи спустят на тебя эту мокруху. Играючи. А сами уйдут в кусты. Ты понял меня, малыш?

Несколько секунд Глинтвейн изучал известную только ему одному точку в пространстве. Наконец сказал:

— Я должен подумать. Я ведь очень сильно рискую.

— Думай, кто тебе мешает.

— Я должен подумать один, без вас. В камере. И не в камере, в которую вы затолкали ублюдков Кабана, а в той, в которой я сидел до этого допроса.

Поразмыслив, Марсель согласился:

— Хорошо, малыш. Только не затягивай раздумья, ладно?

— Это уж как получится.

После того как Глинтвейна увели, Марсель направился в кафе, расположенное неподалеку от изолятора. Хорошо зная характер своего подопечного, он на всякий случай оставил дежурному номер телефона.

Он не ошибся, через час Глинтвейн пожелал встретиться с ним снова.

После того как Глинтвейна ввели в комнату для допросов, он долго сидел, рассматривая пол. Наконец сказал, не поднимая глаз:

— Ладно, черт с вами, пишите.

— Пишу. — Марсель сделал вид, что готовится записывать. Это был ничего не значащий жест, поскольку этот допрос, как и первый, с самого начала снимался скрытой видеокамерой.

— Это сделал ваш человек, — выдавил после долгого молчания Глинтвейн.

— Что значит «наш человек»?

— Это значит, что этот человек работает в полиции.

— Понятно. Как зовут этого человека?

— Этого человека зовут Эжен Ланглуа. Комиссар Эжен Ланглуа.