— Чибиса застрелили. Через окно камеры, прямо из соседнего дома.

— Не слабо.

— Арнаутов считает, что это Шилов. Такую облаву устроил — весь город на ушах стоит.

— Что с него взять, с дурака?

— Он не дурак… Рома просил меня достать фото Арнаутова и Виноградова. Парнишка этот, который с явкой пришел, мельком видел мента, который Чибиса крышевал. — Иваныч закончил с посудой, вытер руки, снял фартук. Встал, прислонившись к раковине, лицом к Стасу. — Фото я достал, а Рома не звонит. Свяжись с ним, я готов встретиться.

— Я не знаю, где он, — отвел глаза Стас.

— Рома сам предложил держать связь через тебя. Так что брось валять дурака, шутки кончились: если Арнаутов найдет Рому раньше, он его в живых не оставит…

Выбрав момент, когда его непосредственного руководства масштабной облавой не требовалось — люди работали, операция шла своим чередом, не принося результатов, — Арнаутов заехал в прокуратуру.

— Я быстро, — буркнул он водителю и, поднимаясь по лестнице и топая по коридору, представлял, как будет извиняться перед Кожуриной.

Извиняться он никогда не умел… Даже если сам признавал, что явно не прав.

Кожурина сидела за столом и писала. При появлении Арнаутова подняла голову, но писать не прекратила. Даже как будто начала еще быстрее водить ручкой по разграфленному бланку. Официальным тоном сказала:

— Слушаю вас, Николай Иванович.

Арнаутов шумно вздохнул. Огляделся, как будто был в кабинете впервые. Заинтересовался справочниками на книжной полке, цветочками на подоконнике. Понял, что смотрится глупо, и на едином дыхании выпалил:

— Я тебе нагрубил. Извини!

Рука Кожуриной дрогнула, и замедлила движение. Голос тоже как-то изменился:

— Солдафон — он и есть солдафон.

Арнаутов вздрогнул. Подошел, оперся на стол Кожуриной. Она продолжала писать.

— Я солдат, и у меня погибли люди! Если он при задержании окажет сопротивление, я ему лично глотку перегрызу!

— Вот пока ты клыками лязгаешь, ты его не найдешь. А головную боль поимеешь. — Кожурина, наконец, бросила авторучку и, сцепив пальцы в замок, посмотрела Арнаутову в лицо. — Ты в курсе, что уже поступило пять жалоб от граждан и юридических лиц? Ты что, решил в городе устроить полный беспредел?

— Пусть сдадут Шилова. Ему кто-то помогает, это ясно.

— А ты заложников возьми. И если он сам не сдастся, расстреливай их, каждый час по человеку.

— Ладно, я дурак, ты умная. — Арнаутов перестал давить стол, сцепил руки на груди, качнулся на каблуках. — Дай совет.

— Знаешь, Коля, почему ты полковником стал?

Арнаутов с легким подозрением посмотрел на Кожурину.

— Потому, что иногда прислушивался к моим советам.

Арнаутов, поджав губы, отвернулся.

— А вот знаешь, почему ты никогда не будешь генералом?

Он посмотрел еще более подозрительно.

— Потому, что мне больше не хочется тебе их давать.

Ни слова не говоря, Арнаутов направился к двери.

Дождавшись, пока он начнет ее открывать, Кожурина все-таки одарила советом:

— Поговори с его девчонкой. Только не лязгай клыками, поговори по душам, извинись. Ты это, оказывается, делать умеешь… Найди подход. Она с ним связь держит.

Арнаутов хмыкнул и вышел.

Вместо работы Стас поехал в больницу и теперь сидел рядом с матерью.

Состояние, действительно, несколько стабилизировалось, и ее перевели из реанимации в обычную палату на восемь больных.

Стас подумал, что в такие палаты кладут тех, кому недолго осталось. Грязные стены испещряло множество трещин, с потолка падала штукатурка, в рассохшемся окне дребезжали битые стекла. Ободранные кровати, дырявое белье желто-серого цвета, в люстре — ни одной лампочки, так что с наступлением сумерек палата освещается только светом из коридора — если, конечно, медперсонал, раздраженный стонами и жалобами больных, не закрывает дверь.

Из лекарств — только капельница с раствором глюкозы да разноцветные витамины, видимо, из рекламных или спонсорских целей предоставленные больнице какой-то фармацевтической фирмой.

Раз уж не могут вылечить, так хоть бы умереть по-человечески дали, думал Стас, держа маму за руку.

Она тяжко вздохнула.

— Мам, что, болит что-нибудь? Что мне для тебя сделать?

— Да тебя мне, сыночек, жалко. Как же ты будешь без меня? Страшно, не сможешь ты один…

У Стаса зазвонил телефон.

— Прости.

Он посмотрел на дисплей. Его искал Громов. Наверное, хочет еще раз сказать, что отдел должен работать, а из Москвы едет комиссия.

Комиссия!

Она вернет с того света Серегу, даст денег на операцию и реабилитирует Шилова.

Скрябин отключил сигнал телефона и пробормотал:

— Да пошли вы все!.. И вы, и ментовка ваша хренова!

— Нервы ни к черту, — пожаловался Арнаутов. — Знаете, Юля, с чем только не приходилось сталкиваться. Нормальному человеку этого не понять. Вот и сорвался. Вы уж простите.

Арнаутов говорил, неловко примостившись на стуле, не приспособленном под его вес, и прижимая к груди папку из потрепанной кожи, будто служившей ему неким символом важной работы и неподкупности. Разговаривая, Арнаутов пытался еще и улыбаться. Оказывается, это он тоже умел. Во всяком случае, пытался.

Юля, сидя на диванчике, рисовала эскизы, и пока больше слушала, чем отвечала. Странное дело, но Арнаутов не вызывал у нее неприязни. Скорее, какую-то дурацкую жалость, и это вызывало даже более дискомфортное состояние, чем если бы он кричал, бил кулаком по столу, требовал сказать, где прячется Шилов… Очень хотелось, чтобы он скорее ушел. Зачем она его вообще пустила в квартиру? Вот дура! Все, больше никому она просто так дверь не откроет. Никому. Никогда.

Арнаутов привстал, посмотрел на эскизы:

— Красиво.

— Вы мне свет загораживаете.

Понимающе кивнув, Арнаутов сел обратно на жалобно скрипнувший стул. И, видимо, испугавшись, что стул может не выдержать, оперся на стол. При этом у него под рукой оказалась газета.

ТА САМАЯ ГАЗЕТА.

С объявлениями.

У Юли перехватило дыхание.

Тогда, дозвонившись до Шилова и побежав с ним встречаться, она забыла газету на столе в ателье.