пробежавшую по лицу Колчака тень, Ермаков добавил:

— Нам хотя бы год передышки. За это время покончим с партизанами, устроим тыл, перевооружим и подготовим кадровую армию. Тем более войска Каппеля сейчас почти небоеспособны — им нужен долгий отдых. Люди устали, вымотались, свирепствует тиф. Нужно обустроить всех эвакуированных — а их уже чуть ли не триста тысяч. Нет, сейчас мы не то что освободить от большевиков Сибирь, и тем более Россию, сейчас мы больше пары месяцев воевать не сможем, да и то, не столько атакуя, а отбиваясь.

— Чем обусловлен такой срок, и почему только в обороне? — глухо спросил адмирал таким тоном, что походило больше на утверждение, словно сам Колчак заранее знал ответ на свой вопрос.

— Запасов не хватит. В Иркутске эсеры в свое время придержали поставки на фронт вашим войскам, что, конечно, не могло не отразиться на ходе кампании. Но с другой стороны, их саботаж сейчас принес великое благо — мы сможем полностью снарядить до двадцати тысяч солдат. Склады по железной дороге от Иркутска до Нижнеудинска буквально забиты, и сейчас чехи передают их под нашу охрану.

По лицу Колчака снова пробежала тень — Ермаков понял, что его завуалированный упрек достиг цели — ведь в Омске отступающие войска Колчака оставили красным колоссальные запасы оружия и снаряжения. Радио из Москвы ежедневно перечисляло захваченные трофеи.

— Кроме того, чехи передают нам все вооружение, боеприпасы и снаряжение своего корпуса. Часть из них мы используем для собственных нужд…

— Почему только часть? Не хватает солдат?

— Не только! Мы уже готовим два корабля для отправки в Крым — они повезут через неделю это вооружение и прочее добро генералу Деникину.

— Так-так, — задумчиво протянул адмирал и бросил на Арчегова быстрый взгляд. Как показалось полковнику, в глазах Колчака сквозил теперь не гнев, а нечто похожее на уважение, и даже признательность. И Ермаков решился — теперь можно было задать главный вопрос, ради которого он и устроил Колчаку такое жестокое испытание.

— Как же фы так проморгали их фыступление?! — с чувствительным прибалтийским акцентом в скрипучем голосе спросил молодой командир в длинной кавалерийской шинели. На рукаве были четко видны под нашитой звездой два красных ромба — знаки отличия начдива. Так сокращенно в Красной армии именовали начальников дивизий.

— Командир третьего батальона прошляпил. Перед рассветом начбриг Грязнов повел свои полки и кавдив Рокоссовского в преследование второй армии, оставив в городе и на станции третий батальон из 262-го полка. Утром внезапно атаковали белые, обложив наших. Из батальона спаслось с десяток красноармейцев, уж больно атака была внезапной, товарищ Лапин.

— А фы тумали, что они претупрежтать бутут?

— Виноват, товарищ Лапин!

Пожилой, лет сорока пяти дядька, с мозолистыми рабочими руками, тремя кубарями батальонного командира на обшлагах серой многострадальной, прожженной во многих местах шинели, потупил глаза перед своим молодым командиром.

Даже возмутительно молодым — но такова любая революция. Дерзким и агрессивным, стремящимся к кардинальным переменам, она всегда открывает дорогу. Латышу Альберту Лапиньшу, русифицировавшему свою фамилию в более удобную, было только двадцать лет.

В октябре семнадцатого он вступил в Красную гвардию, принял участие в московских боях. Через полтора года уже командовал полком, а после взятия Омска ему дали дивизию. И не зря — энергии молодежи не занимать, и 30-я дивизия неутомимо преследовала белых вдоль железной дороги, громя слабые арьергарды и захватывая набитые добром эшелоны.

Отступавшие колчаковцы почти не сопротивлялись, хоть и было их в несколько раз больше. Деморализованные целой чередой поражений, они не желали драться, лишь иногда затевали кратковременные перестрелки, отбиваясь от наседавших красных.

Только неделю назад произошел один настоящий бой — у станции Тайга авангард столкнулся с арьергардом польской дивизии, усиленным бронепоездами. Тогда пришлось туго, но поляки вскоре вышли из боя и, пользуясь железной дорогой, быстро оторвались в своих эшелонах…

— Цука, — выругался Лапин сквозь зубы — ведь сам же совершил жуткую ошибку. Переговорив на исходе ночи по телеграфу с Красноярском, «обрадовав» тамошних эсеров, что хуже любой контры, он уехал из взятого внезапным налетом Ачинска, чтобы поторопить отставшие 89-ю и 90-ю бригады. Грязнову приказал преследовать красных всей своей 88-й бригадой, оставив в городе один батальон. И надо же так понадеяться!

Белые последние дни только хаотично отступали, какие там контратаки, тем более ночные. Потому и посчитал начдив, что одного батальона в триста бойцов будет достаточно для охраны станции и города, а к полудню он сам подойдет с отставшими бригадами.

— Сколько их там? Кто? — сумрачно спросил Лапин.

— До тысячи штыков с пулеметами. Погоны синие, ижевцы или воткинцы, другие беляки таких не носят. Мой батальон нарвался на них у станции. Огонь был плотным, пришлось отступить.

В голосе комбата просквозило нечто похожее на уважение или тщательно скрываемую боязнь.

— Цука, — снова выругался Лапин. Как он рвался к городу, занял и профукал тут же. А ведь Ачинск ключ к победе — третья армия белых плетется южнее, отстав уже на переход от второй. Беляков сзади поджимает 35-я дивизия, в Мариинске и Томске сосредотачивается 27-я дивизия. На севере вытянулась лента брошенных колчаковцами эшелонов.

Выход для армии только на северо-востоке, через Ачинск, который он уже занял. Вернее, занимал. И все — попав в окружение, белые или сдались бы, или были уничтожены. Добить вторую армию, что бросила своих, а сама упрется в Красноярск, вопрос времени. Но, видно, кто-то из генералов сообразил и повернул ижевцев с дороги на город.

Целую бригаду бросили, не пожалели — ведь своих спасали. Лапин хорошо знал малочисленность белых формирований, и степень их деморализации. Ну что ж — тогда он разгромит сегодня их последнюю боеспособную часть, а дальше придется только добивать уцелевших.

— Бутем атаковать с хоту, — процедил сквозь зубы упрямый латыш. Двух полков 89-й бригады с одной батареей (третий выступил из Томска, смененный там полком из 27-й дивизии) достаточно для занятия города. А потому ждать подхода трех полков отставшей 90-й бригады и еще двух батарей артдивизиона неразумно. Сил больше чем достаточно…

Через заледеневшее вагонное окно в купе проникал сумрачный вечерний свет. В салоне было тесно от собравшегося здесь генералитета и старших офицеров, остро пахло потом давно не мытых тел, порохом, табаком и витал явственно осязаемый запах полной безнадежности. Мрачная атмосфера еще больше сгустилась, когда со стула тяжело встал и заговорил невысокий генерал-лейтенант с уставшим лицом и черной бородкой.

— Красноярск не гибель, а одна из страниц борьбы. Скажу больше — это тяжелый экзамен, выдержат который только сильные и верные. Но они будут продолжать борьбу. Крепкие пойдут со мной, и я или спасусь, или погибну с ними. Но если это суждено, то я буду с войсками до конца, и своей смертью среди них докажу им свою преданность.

Словно электрический разряд попал в собравшихся, все разом вздрогнули и засопели. Заходящее солнце кровавыми отблесками производило на души генералов и офицеров тягостное и жуткое впечатление. Нервы напряглись как струны, все присутствующие даже дышать стали через раз.

— Сегодня будет написан приказ, в котором я скажу об обстановке, создавшейся благодаря измене. Этим приказом, кроме того, я разрешу всем колеблющимся и слабым оставить ряды армии и уйти в Красноярск, когда мы к нему подойдем.

Многие генералы с офицерами стали переглядываться, не в силах поверить. Ведь Каппель сказал беспрецедентное. Он призвал фактически распустить армию, оставив в ней добровольцев, тем самым вернуться в лето восемнадцатого года. Ведь многие солдаты удерживаются только чувством товарищества и шли вперед за более решительными. А теперь пойдет массовое дезертирство — ведь все присутствующие уже не помышляли о победе, а старались в отступлении спасти свои жизни.