— Ух, какой! Молодой да шустрый! — Стражник прищурил глаза. — Ладно, погодь чуток.

Заскрипели ворота, пропуская вестника во двор. Он бросил поводья подбежавшему отроку, а сам степенно, стараясь унять рвущееся наружу нетерпение, прошел по деревянному настилу и взошел на крыльцо.

Его уже ждали. Двери раскрылись сразу, едва он прикоснулся к ним. Старый холоп, припадая на левую ногу, провел к боярину. Впустив вовнутрь, сам осторожно прикрыл дверь и остался снаружи. Но едва приметную щелку оставил. Будет потом о чем посудачить с дворней.

Василий сидел за столом и хмурился.

— Говори, с чем приехал, — спросил, весь внутренне напрягшись.

Юноша снял шапку, поклонился боярину до земли. Чуть помедлил, собираясь с духом. Василий поморщился, выказывая нетерпение.

— Худые вести я принес тебе, боярин. Батюшка твой, Твердислав Любомирович, отдал Богу душу. Долго болел, лихорадило его всего, а три дня назад преставился! — Вестник повернулся к образам, троекратно перекрестился.

Василий побелел как полотно, рука сжалась в кулак, но совладать с собой смог. Встал, перекрестился. Вестник стоял у двери, перестав дышать и наблюдая, как боярин шепчет слова молитвы. Не поворачиваясь, Василий спросил:

— Перед смертью говорил ли чего отец мой?

— Тебя все звал, боярин. Говорил, что не закроет глаза, пока не увидит сына своего единственного.

Вестник не видел, как из глаз Василия показались две слезинки и скатились по щекам, затерявшись в бороде.

— Ступай! — велел Василий хриплым голосом.

Вестник неслышно удалился, оставив боярина наедине со своим горем. А тот упал на колени и зашептал раскаянно:

— Господи!!! Прости раба своего, если сможешь. Ибо нет мне прощения за то, что сотворил я с отцом своим. Горе мое велико, но еще более велико отчаяние от содеянного. Прости меня, Господи!!! Сотворил я тяжкий грех, но с этого момента всю жизнь буду его замаливать и не допущу, чтобы впредь меня обуяли гордость и алчность. Верь мне, Господи!!! Искренен я перед тобой и нет в словах моих лжи и порока.

Василий еще долго молился, вымаливая у Бога прощения. И в един миг показалось ему, будто глаза Спасителя повлажнели и стали из осуждающих — сочувствующими. Мнилось ему, что простил его Господь, и сразу стало легче на душе.

В молитвах и покаянии прошел день. Дворня знала о постигшем боярина горе. И замерла, боясь шумом нарушить уединение хозяина. Один раз сунулся, было, к нему Стенька по какой-то надобности, но, увидев боярина на коленях — тихо удалился. И другим строго наказал вести себя не шумливо. Ослушавшихся ждали батоги да розги. Но все и так это понимали. Старого Твердислава жалели, хотя и бывал боярин иногда больно крут. Жалели еще и оттого, что понимали — грядут перемены. В какую сторону они повернутся — в лучшую или худшую — одному Богу ведомо.

К вечеру боярин, похудевший, осунувшийся, вышел из хором.

— Стенька!

— Здесь я, боярин.

— Вели готовить лошадей. Рано поутру поскачем в Борисов. Ничего с собой не брать — налегке двинемся.

— Воинов много ли готовить?

— Два десятка, более без надобности. Тут тоже пригодятся вой оружные. Подворью без должного пригляда нельзя — вмиг растащат тати злобные.

— Все понял, боярин.

Василий еще раз окинул взглядом теперь уже его подворье. На душе немного потеплело от того, как с ним лебезили холопы. Раньше он просто был боярским сынком, а теперь — боярин. Хозяин!!!

— Вот еще что… — боярин задумался, потом велел Стеньке: — Ступай за мной.

Прошел в дом. Стенька, удивленный и подобострастный, засеменил следом. Остановились возле дверей. Василий коротко бросил:

— Жди! — и исчез за дверью.

Стенька замер в темноте, переминаясь с ноги на ногу. Сколь он не ломал голову, зачем боярин позвал его за собой — так ничего и не придумал. Не иначе, как для какого тайного поручения. Не раз и не два выполнял он подобное. Вспомнить хотя бы, как доставил к боярину Гришку Колыванова. Ловко он тогда все сотворил! И сейчас наверняка то же будет.

— Стенька! — послышалось из горницы, и холоп толкнул дверь.

— Передашь вот это, — боярин указал на небольшой ларец, стоявший посреди стола, — Боярину Вельскому. Да из рук в руки, а не через порученцев! Передашь тайно — чтоб ни одна живая душа о том не проведала. Я бы и сам то сделал, да дела неотложные ждут меня, оттого и поручаю тебе. Цени доверие боярское… Все понял ли?

— Понял, боярин. Как не понять.

— Смотри! — пригрозил Василий. — Ежели случится что, из-под земли сыщу и брошу на прокорм собакам… Как Гришку… Да ладно, не трясись. На, держи.

Бросил через стол монету, сверкнувшую золотом в луче света. Стенька ловко поймал ее, спрятал за щеку.

— Да спрячь понадежнее ларец-то. Много охочих людей до чужого добра. Ступай, да помни, о чем я тебе сказал. Сделаешь все как надо — еще деньгу получишь.

— На словах передать ли что?

— На словах? — Василий немного подумал. — Передай боярину, что хозяин твой кланяется ему и благодарит за заступничество перед всесильным царем… Все, более ничего. Иди уж, время дорого.

Когда Богдан Вельский откинул крышку ларца, брови его восхищенно приподнялись.

— Ну, Васька, ну, шельмец. Сумел отблагодарить, уважил! — И он начал перебирать золотые монеты, доверху лежавшие в ларце.

Едва рассвело, и растворились городские ворота, кавалькада из двух десятков воинов выехала за город. Рысью миновала пригороды и выскочила на проезжую дорогу.

Когда боярин Василий спешил в Борисов, ногайский отряд под командованием хана Каюма уходил в родные степи. Передвигались ночью, а днем отсыпались в глуши дубрав, таясь от русских дозоров. Каюм — маленький, поджарый, востроглазый — ехал впереди вместе со сторожевым десятком. Глаза, собравшись в узкие щелочки, настороженно осматривали окрестности. Никогда еще ногаи не забирались так далеко от родных кочевий. Но добыча того стоила. У всех воинов переметные сумы были полны злата да серебра. Самые удачливые вели в поводу заводных коней, сгибающихся под тяжестью добычи. Оттого и горд был Каюм, что набег удался. И не беда, что из тысячи воинов, отправившихся с ним в набег, осталась едва ли половина. Удел воина сражаться и умирать. Так завещано богами и предопределено Великим Небом. А кто останется жив и, преодолев многодневный путь, привяжет, наконец, коня у родной юрты, будет славить имя удачливого хана. И дети будут славить, и внуки, а тогда не померкнет слава Каюма, последнего из рода великих бахадуров; как гласит предание — потомков самого Чингисхана.

Каюм презирал напыщенных ханов, забывших великих предков. Они теперь сидят в своих золотых юртах и стерегут богатство. Когда он задумал набег, то ханы принялись отговаривать его. Предупреждали, что на Руси нынче опасно и она сильна, и воинов не дали. Он только посмеялся над их страхами и сам кинул клич. За малое время Каюм собрал вокруг себя самых сильных и смелых и двинулся в набег. И вот теперь возвращался обратно. Он утрет нос этим жирным павлинам, когда придет с такой богатой добычей.

Изнеженные руссы не ждали ордынцев в самом сердце Русских земель. Два небольших городка успели они сжечь, прежде чем руссы опомнились и выслали им вдогон своих витязей. Ногаи и руссы сшиблись на берегу небольшой речки. Рубились зло, отчаянно и, только когда ночь накрыла поле брани, сеча прекратилась. А под покровом ночи ногаи ушли. Каюм был умен и хитер. Он поступил так, как