разума. Остановить их способен только Помпей, но он вряд ли это сделает. По крайней мере, после того, что случилось нынешним утром в театре.

— А что там случилось?

Я не сразу ответил на вопрос Юлии, так как бился над решением вопроса, чрезвычайно меня занимавшего. Почему сохранность моей жизни так волновала Гая Юлия Цезаря? Это находилось за пределами моего понимания. Спору нет, приятно было узнать, что среди сильных мира сего есть человек, который не жаждет моей крови, но я никак не мог уразуметь, почему этим человеком оказался именно Цезарь. Впрочем, можно было не сомневаться, что со временем причины, заставившие его стать на мою защиту, станут очевидными.

— Сегодня в театре я выступил так удачно, что затмил всех актеров, — сообщил я. — Дело в том, что пока мы смотрели «Троянок» Еврипида, на меня снизошло откровение.

— Видение, ниспосланное Аполлоном! — воскликнула Юлия и захлопала в ладоши. — Иначе и быть не могло. Ведь Еврипид — лучший из всех греческих драматургов, а «Троянки» — его лучшая пьеса. Обожаю Еврипида.

— Правда? — растерянно переспросил я.

Воистину, эти женщины непредсказуемы.

— Не могу сказать, что я большой любитель Еврипида, — признался я. — Тем не менее именно благодаря его трагедии я сумел разобраться во всей этой путанице. Смотрел на всех этих актеров в женских нарядах, на Помпея, который в своей тоге триумфатора походил на раздувшуюся от важности жабу, — и внезапно все понял. И знаешь, какая мысль пришла мне в голову? Сам не знаю почему, я сказал себе: «Милон будет очень рад».

— Не представляю, при чем тут Милон, — недоуменно спросила Юлия.

— Поначалу я тоже не представлял. С божественными откровениями всегда так. Постичь их смысл сразу невозможно. Так вот, дело в том, что мой друг Милон намерен жениться на дочери Суллы, Фаусте. Он был очень недоволен, когда узнал, что в ночь этого злополучного ритуала она находилась в доме Цезаря, однако не присоединилась к обществу незамужних женщин. В разговоре со мной он откровенно дал понять, что будет крайне раздосадован, если благодаря моим изысканиям на свет всплывут какие-либо неблаговидные деяния Фаусты. А Милон не из тех людей, кого мне хотелось бы разочаровывать. Представь себе, как велико было мое облегчение, когда я понял — той ночью Фаусты в доме Цезаря не было.

— Но я видела ее собственными глазами, — сухо произнесла Юлия. — Ты полагаешь, я тебя обманула? Или считаешь меня полной дурой?

— Что ты, я бы не посмел, — засмеялся я, яростно тряся головой.

Со стороны я наверняка производил впечатление помешанного.

— Ты видела вовсе не Фаусту. То был ее брат-близнец, Фауст, переодетый женщиной.

У Юлии глаза на лоб полезли:

— Переодетый женщиной? Так же, как и Клодий?

— Да. Той ночью в женских одеяниях щеголяли и Помпей, и твой дядя, Гай Юлий. Возможно, Красс также последовал их примеру. Помпей выбрал для себя наряд травницы, платье пурпурного цвета. Он питает особое пристрастие к пурпуру.

— Но дядя? Насчет него ты уверен?

— В ту ночь ему оказал гостеприимство Метелл Целер. Однако около полуночи Гай Юлий покинул дом Целера. Сказал, что отправится на Квиринал, посмотреть, не послали ли боги каких-либо небесных предзнаменований. Я был в храме Квирина и точно выяснил — той ночью Цезарь не выходил за Коллинские ворота. Полагаю, он, переодевшись женщиной, никем не узнанный вошел в свой собственный дом. Там его уже ждали Помпей, Клодий, Фауст и, я почти уверен, Красс.

— Но для чего им все это? — едва слышно прошептала Юлия. — Для чего понадобилось устраивать подобный маскарад?

— Именно это мне предстоит выяснить, — сказал я. — Идем. Я должен переброситься парой слов со своим рабом, Гермесом.

— Твоим рабом? — переспросила она, направляясь за мной в заднюю часть дома.

— Да, я имею несчастье быть хозяином этого скверного мальчишки, — ответил я, распахивая дверь в кубикул Гермеса.

Парень, бледный от испуга, прижался к стене.

— Где ты это спрятал, гаденыш? — рявкнул я.

— О чем ты, господин? Не понимаю… — пролепетал мальчишка.

Как видно, он еще сохранил остатки совести, ибо вид у него был столь же виноватый, как у Марса, попавшего в сети Вулкана.

— О чем я? Да о том, что ты похитил с трупа Аппия Клавдия Нерона, паршивец! — возопил я и закатил ему пару увесистых оплеух.

— Под кроватью! — заливаясь слезами, прохныкал Гермес.

Я отбросил ногой соломенный тюфяк и увидел в полу выемку, наполненную монетами, кольцами, браслетами и прочими украшениями. Посреди всей этой сверкающей дребедени лежал бронзовый цилиндр толщиной примерно с мой большой палец, а длиной — в ладонь.

— Значит, не смог противиться искушению, — процедил я. — Ночью ты вышел на улицу и обворовал покойника. Не думал, что ты способен на подобную низость, Гермес.

— А почему бы мне не совершать низостей? — завизжал дерзкий мальчишка. — Я же раб! Благородство мне не пристало! Вы, знатные господа, убиваете друг друга на улицах, когда вам только взбредет в голову. В наказание преторы высылают вас из Рима на год-другой. А нас, рабов, за любую провинность распинают на кресте. Я не мог позволить, чтобы этот парень валялся на улице, весь обвешанный золотом. Кстати, потом я принес жертву Меркурию. Он ведь бог воров.

— Твой религиозный пыл весьма похвален. Возможно, Меркурий вполне удовлетворен, чего не скажешь обо мне. Кстати, Гермес, ты чуть не поплатился жизнью за свою алчность. Когда ты вернулся сюда со своей грязной добычей, тебе отчаянно захотелось проверить качество золота, верно? Было темно, но ты решил попробовать на зуб самое большое кольцо.

Я повертел перед его носом перстнем для яда. На золотой капсуле сохранились следы зубов.

— Ты не знал, что это кольцо предназначено для хранения яда. Конечно, надкусив его, ты не высосал всю отраву. Но даже малого количества оказалось достаточно, чтобы весь следующий день ты промучился животом.

Воспоминание о желудочных коликах заставило Гермеса страдальчески сморщиться.

— Значит, бедняга Нерон все же отомстил за себя, — глубокомысленно заметил он.

— Полагаю, месть была недостаточна, — взревел я. — Катон, принеси-ка плеть.

— Но у нас нет плети, господин, — заявил Катон.

— Как это нет? — процедил я, повернувшись к нему. — Я прекрасно помню, что, когда я переезжал в собственный дом, отец подарил мне плеть самого устрашающего вида, с бронзовыми бляшками на каждом кожаном ремне. Он точно знал, настанет день, и эта штуковина мне понадобится. Где же она?

— Несколько лет назад ты проиграл ее в кости, господин, — невозмутимо сообщил Катон.

В дверях появилась его жена, Кассандра.

— Что за шум вы здесь подняли? — проворчала она. — Того и гляди, к нам сбегутся все соседи. Из-за вас мне пришлось бросить стряпню. Господин, в этом доме еще ни разу не пороли рабов плетью, и вряд ли это удастся сделать сегодня. Да и найдись у нас плеть, кто взял бы ее в руки? Катон для этого слишком стар, а ты — слишком добросердечен.

— Давайте вернемся в атрий, — сердито бросил я.

В этой клетушке почти не осталось воздуха.

Взгляд мой устремился на Юлию, и, могу поклясться, я заметил, как на губах ее мелькнула улыбка. Вспомнив о бронзовой трубочке, которая по-прежнему был у меня в руках, я осмотрел ее и убедился, что восковая печать на одном из ее концов взломана. Выйдя в атрий, мы с Юлией уселись в кресла, в то время как несколько приободрившийся Гермес, стоя в стороне, переминался с ноги на ногу.

— Я вижу, ты и туда уже сунул свой нос, — заметил я, вертя цилиндр в руках.

— Я думал, может, там спрятано что-нибудь ценное, признался Гермес. — Но все, что там было,