— Доживет ли Цезарь до своего триумфа — еще один вопрос, пока что не имеющий ответа, — важно изрек Милон.

— Если доживет, значит, мир сошел с ума. Что творится в Риме, Тит? — вопросил я, ощущая, что более не могу сдерживать своего негодования. — Впервые в истории человечества нам удалось создать жизнеспособную республику. Но ныне сами основы ее находятся под угрозой, и причина тому — подлые козни низких людей. А ведь до поры до времени наша государственная система работала безупречно. Народные собрания, собрание центурий, сенат и консулы решали абсолютно все проблемы, и мы прекрасно обходились и без царей. Время от времени, когда того требовали обстоятельства, у нас появлялись диктаторы. Но власть их была ограничена шестимесячным сроком, и когда тревожный период проходил, диктатор возвращал свои полномочия сенату и народу. А теперь делами в Риме заправляют военные авантюристы, подобные Помпею, плутократы, подобные Крассу, и демагоги, подобные Клодию. Как мы могли такое допустить?

Милон потянулся и склонил голову на сложенные руки.

— Времена меняются, Деций, и прошлого не вернуть, — неспешно произнес он. — Система управления, которую ты считаешь безупречной, идеально подходила для маленького государства, только что сбросившего власть чужеземных царей. Она продолжала работать и в могущественном городе- государстве, подчинившем себе почти всю Италию. Но нынешний Рим — уже не город-государство. Он превратился в огромную державу, которая простирается от Геркулесовых столпов до Азии. Испания, львиная доля Галлии, Греция, острова, южное Средиземноморье — Африка, Намибия, Мавритания. Все это владения Рима. И кто управляет всем этим? Сенат!

И Милон громко расхохотался.

— Человечество не знало более успешного органа управления, чем сенат, — изрек я с гордостью, вполне приставшей новоиспеченному сенатору.

— Чушь, — пренебрежительно отмахнулся Милон. — Ты знаешь не хуже меня, что в большинстве своем сенаторы — корыстолюбивые ничтожества, озабоченные лишь собственными интересами. Они стали сенаторами лишь на том основании, что их предки тоже были сенаторами. Подумай сам, Деций, разве эти люди достойны управлять колоссальным государством? Их единственная заслуга в том, что их прапрадеды были богатыми землевладельцами. По крайней мере, авантюристы, которых ты так презираешь, ставят перед собой хоть какие-то цели и из кожи вон лезут, чтобы их достичь. Да, они строят козни, но, по-моему, строить козни лучше, чем почивать на лаврах.

— Значит, ты согласен отдать власть в Риме Клодию? — саркастически осведомился я.

— Нет, не согласен. Но вовсе не потому, что это противоречит конституции. Я ненавижу Клодия и намерен в ближайшее время избавить мир от его присутствия. А ты, как ты собираешься от него обороняться? Помимо моей дружбы, есть у тебя хоть сколько-нибудь надежная защита?

— Далеко не все люди в Риме покупаются на демагогию Клодия, — заявил я. — Если его приспешники сунутся в мой дом в Субуре, мои соседи дадут им достойный отпор.

— Прости меня, Деций, твои соседи ценят твое бесстрашие и отвагу, а на твои республиканские убеждения им ровным счетом наплевать. Если Клодий достигнет желаемого, перейдет в плебейское сословие и получит должность трибуна, то вряд ли тебе стоит рассчитывать на лояльность живущих рядом простолюдинов. Всем гражданам Рима Клодий обещает бесплатное зерновое пособие. Вряд ли кто-то устоит против этого, друг мой.

— Не думаю, что свободные граждане падки на подобные обещания, — процедил я, сознавая, что говорю в точности, как мой отец.

— Свобода бедняков — всего лишь пустой звук, потому что бедность — одна из разновидностей рабства, — возразил Милон. — Времена, когда граждане Рима гордились своей свободой, остались в прошлом и не вернутся уже никогда. Ныне свободные граждане объединяются в банды и действуют соответствующим образом.

— А ты, будучи главарем одной из самых крупных банд, намерен управлять Римом.

Эту фразу я произнес скорее утвердительно, чем вопросительно.

— Лучше я, чем Клодий.

— С этим я не спорю.

Аргументы были исчерпаны. Я оглядел бани, убранство которых, несмотря на свою аскетическую простоту, отличалось большим вкусом.

— Очень удобно, когда бани находятся под боком, — заметил я.

— Они принадлежат мне, — сообщил Милон. — Как, впрочем, и весь квартал.

— О, значит, речь идет не просто об удобстве, а о политической стратегии, — усмехнулся я.

— Я всегда смотрю вперед. Кстати, раз уж ты здесь, не хочешь ли опробовать на себе искусство моего массажиста? — Милон указал на низкую дверь. — После того как хорошенько разогреешься, он может тобой заняться.

— Меньше всего на свете мне хочется, чтобы кто-то мял мое многострадальное тело, — невольно поморщившись, пробурчал я.

— И все же попробуй, — не отставал Милон. — Мой массажист привык иметь дело с ранеными бойцами.

Отказать в чем-нибудь Милону не представлялось возможным, и я покорно отправился к массажисту. К моему удивлению, он не причинил мне ни малейшей боли. Этот здоровенный кретонец оказался в своем деле таким же мастером, как Асклепиод — в своем. Его огромные ручищи были сильными и грубыми, касаясь здоровой плоти, но, доходя до пораженных участков тела, моментально становились осторожными и мягкими. Когда он закончил массаж, я чувствовал себя почти здоровым. Мои мускулы и суставы вновь стали гибкими и подвижными, и раны беспокоили уже намного меньше. Пожалуй, я даже смог бы принять участие в новом сражении, хотя вряд ли проявил бы чудеса ловкости.

В голове моей упорно вертелся один неразрешенный вопрос. Я знал, что ответ на этот вопрос существует, и сейчас настало время отыскать его. По дороге из бань Милона на Авентин я с удовольствием ощущал, насколько легче двигаться моим оживленным массажем мышцам. Легкий свежий ветерок приятно овевал мое лицо, облегчая подъем на холм.

Вскоре я оказался у ступеней величественного храма Цереры. Отсюда открывался вид, на редкость красивый даже для Рима, где они сплошь и рядом. Помимо своего религиозного назначения, храм, посвященный могущественной богине земледелия, служил также местом, где находились приемные эдилов. Здесь находились не только плебейские эдилы, в ведении которых находился зерновой рынок, но и курульные эдилы, принадлежавшие к патрицианскому сословию.

На лестнице храма царило оживление, поскольку вскоре должен был начаться обряд, посвященный пахоте и севу. Так как храм был посвящен богине, вокруг меня сновали почти исключительно женщины, а также одетые в белоснежные туники дети, которым предстояло участвовать в церемонии. Они шествовали тихо и торжественно, явно сознавая важность порученной им миссии, и несмотря на то что меня тоже ожидало важное дело, я замедлил шаг, чтобы ими полюбоваться.

В глубине я сознавал, что циничные слова Милона соответствуют истине. Тем не менее сознание того, что я гражданин Рима, по-прежнему наполняло меня гордостью. Глядя на знатных римлянок и их невинных отпрысков, благоговейно готовящихся к священному ритуалу, я не мог поверить, что среди почтенных римских мужей есть низкие души, способные использовать в корыстных целях древний и священный институт сената.

В полуподвале я не без труда отыскал помещение, где располагались курульные эдилы. Тесная комната, освещенная тусклым светом свечей, была сплошь заставлена столами и завалена свитками папируса. Именно здесь я увидел того, кто был мне нужен — Лиция Домиция Агенобарба. Заметив меня, он поспешно отодвинул кипу документов, которые просматривал, встал и протянул мне руку.

— Не могу выразить, как я рад твоему приходу, Метелл, — произнес он. — Помимо удовольствия тебя видеть, твой визит позволяет мне отвлечься от этих скучных счетов и описей. К тому же мне есть что тебе сообщить. Я даже собирался послать к тебе раба. Мне удалось кое-что узнать об убитой женщине.

— Отлично! — воскликнул я. — И что же ты узнал?

— Она жила в поместье неподалеку от Рима. По рождению рабыня, но шесть лет назад получила свободу.