облегчению, он не дает понять, знает ли, что я прочитала его мейлы. Поэтому, полагаю, в последние несколько недель я отдалилась от него еще больше, попытавшись уйти с головой в работу. Это оказалось не слишком трудно: углубиться в свое исследование мне гораздо легче, чем куда-нибудь еще. Вечер за вечером до полуночи я рылась в интернете, штудируя каталоги многочисленных нелондонских библиотечных архивов, выискивая покрытые пылью времени следы писем Дафны (а их многие десятки — издателю, редактору, агенту — она была прилежной корреспонденткой), но при этом почти отказалась от мысли разыскать письма Симингтона к Дафне. Пару дней назад я наткнулась на упоминание о том, что она уничтожила многие личные бумаги в огромном костре, когда вынуждена была выехать из Менабилли после окончания срока аренды в конце 1969 года. Узнав это, я забеспокоилась, что вместе со множеством всякой всячины она сожгла и письма Симингтона. Проведя бессонную ночь в раздумьях о том, что могло быть навсегда утрачено в этом костре и что побудило Дафну разжечь его, — все это до жути напоминало дело рук миссис Дэнверс, — я решила: надо перестать ходить вокруг да около и, во всяком случае, попытаться взглянуть на вещи под другим углом, а для этого предпринять еще одну поездку в Йоркшир, на этот раз в Хоуорт, который казался хорошим местом для того, чтобы предаться размышлениям о таинственном мистере Симингтоне.

Именно туда я и отправилась сегодня, вернее, вчера — ведь полночь уже миновала, но я слишком возбуждена, чтобы спать, — и путешествие это оказалось гораздо более ностальгическим, чем я ожидала, потому что уже проделала этот путь однажды, с матерью, когда мне было лет тринадцать. Я тогда только что прочла «Грозовой перевал», и он мне понравился, и «Джейн Эйр», примерно наполовину, и мама предложила съездить в музей Бронте в доме приходского священника, чтобы увидеть место, где были написаны эти книги. Какой хорошей она была, моя мама, — хотела, чтобы я воспринимала эту поездку скорее как приключение, чем как образовательную экскурсию. Замечательно в ней было то, что она умела говорить со мной о книгах и о жизни через книги. Это каким-то образом компенсировало периоды, когда она погружалась в молчание. Я теперь жалею, почему не спрашивала, о чем она думает в долгие часы тишины, — уверена: она о чем-то тогда думала и эти мысли не давали ей покоя…

Но в любом случае то, что поразило меня в доме Бронте, когда я посетила его в детстве, удивило и вчера: я воображала, что дом приходского священника затерян где-то среди болот, вдали от других жилищ, изолирован, как Грозовой перевал, а оказывается, Бронте жили близ Кили, большого, шумного викторианского города. Полагаю, миф о том, что они были полностью отрезаны от остального мира, создан миссис Гаскелл, об этом мне говорила и мама, когда мы ехали на автобусе с вокзала в Кили до Хоуорта. Шарлотта, по-видимому, тоже внесла свою лепту в представление о том, что они жили в глуши, описывая пейзажи, существовавшие скорее в ее воображении. Но, может быть, ей нужно было представлять их себе именно такими?

В пасторском доме было не слишком людно — мне повезло приехать как раз в тот момент, когда отъезжал микроавтобус с японскими туристами, — и я бродила по музею почти в полном одиночестве, пытаясь не думать о маме: где она сейчас и встретилась ли там с моим отцом. Мне вспомнилось, что, когда я только-только пошла в школу, учительница рассказывала нам о Царстве Небесном, и я вообразила, как отец пролетает через читальный зал Британского музея наверх, где по-прежнему работала библиотекарем мама, поднимается до самой стеклянной крыши и сквозь нее, постепенно исчезая в небе. Трудно не думать о смерти, когда находишься в доме приходского священника Бронте, и не только из-за многочисленных ранних смертей в этой семье, но также из-за того, что прямо из окон дома открывается вид на кладбище — ряды серых надгробий, сотни их теснятся за оградой сада, словно ожидая, что их впустят, или, наоборот, что обитатели пасторского дома присоединятся к ним.

Но здесь же возникает и странное ощущение какой-то жизни, словно дети Бронте только что убрали перья и тетради или вернулись после прогулки с собаками, как будто они стоят за углом — просто их не видно — и тихонько посмеиваются над всеми, зажав ладошками рты.

Я долго простояла на середине лестницы, ведущей на второй этаж, глядя на портрет трех сестер кисти Брэнуэлла, себя же он изобразил в стороне, превратив свою фигуру в подобие колонны. Это представляется мне довольно странным: он не был опорой семьи — совсем наоборот, хотя я допускаю, что его ненадежность и алкоголизм объединяли сестер, сплачивали их против внешнего мира и самого Брэнуэлла. Может быть, и в картине скрыт намек на это: Брэнуэлл заперт внутри одиноко стоящей колонны, отделен от девушек, хотя и находится рядом с ними.

Потом я рассматривала платья и украшения Шарлотты в ее спальне, удивляясь, что они до сих пор сохранились, думая о том, как мало осталось у меня вещей отца: записные книжки, которые я не могу прочитать, и маленький альбом с фотографиями — несколько бледных снимков с родительской свадьбы (на них они только вдвоем — их родители к тому времени уже умерли, но я не перестаю удивляться: почему на фотографиях больше никого нет?) и несколько моих детских снимков, на которых отец обеспокоенно смотрит на меня, словно я очень маленький дикий зверек, который может и укусить, если к нему подойти слишком близко.

Когда входишь в другую спальню в передней части пасторского дома, которую Брэнуэлл на протяжении всей своей жизни периодически делил с отцом, невозможно не думать, какой удушающей, наверно, была эта атмосфера для сына, мечтающего о побеге, рисующего карты далеких земель, грезящего о битвах и любовных приключениях. Неудивительно, что бедняга Брэнуэлл пил до потери рассудка, до полного бесчувствия, запертый, как в тюрьме, в пасторском доме, и единственной отдушиной для него было писать картины и рассказывать истории о своем alter ego Нортенгерленде, сумасбродном графе с тремя женами, наклонностями пирата и кораблем, на котором он совершает кругосветное путешествие. В конечном счете выход из отцовской спальни Брэнуэлл обрел только умерев, в гробу, который несли какую-то сотню ярдов через ворота сада на кладбище.

Я взглянула на сделанные Брэнуэллом наброски Нортенгерленда — все они представляют собой крайне романтизированные автопортреты, выставленные теперь в задней комнате, которая, как говорят, была его студией. Она кажется темной и душной, а может, это лишь мое, столь же романтизированное видение более сложной истины? Я была разочарована, глядя на маленькие книжки, запертые в стеклянном шкафу в студии Брэнуэлла; рассмотреть можно было лишь пару страниц из детских историй Бронте об Ангрии и Гондале с невероятно красивыми и замысловатыми иллюстрациями, выполненными тонкими перьями для вычерчивания карт. В конце концов мои глаза разболелись от попыток разобрать через стекло этот микроскопический почерк. Я начала было фантазировать по поводу организации ограбления, но спохватилась, что пора убираться восвояси и позаботиться насчет чашки чая и бутерброда с тунцом, прежде чем садиться на обратный автобус из Хоуорта до железнодорожной станции Кили.

Однако вместо того, чтобы выбрать одно из нескольких названных в честь Бронте кафе на главной улице деревни, я забрела в букинистический магазин и начала рыться на полках. Я искала книги о Брэнуэлле, чтобы пополнить свою коллекцию, но не обнаружила ничего нового, и тогда схватила наугад одну из книг, оказавшуюся покрытой пылью биографией бывшего президента Общества Бронте сэра Уильяма Робертсона Николла, умершего в 1923 году. Внутри, на фронтисписе, виднелся едва заметный оттиск медной печатной формы с датой — Рождество 1925 года — и надписью «Дж. А. Симингтону».

Я была так взволнована, что даже негромко вскрикнула, и седовласый мужчина за прилавком поднял глаза от газеты.

— Нашли что-то интересное? — спросил он.

— Разве что для меня, — ответила я, вручая ему деньги за книгу (два с половиной фунта — сущий пустяк).

— Интересуетесь Робертсоном Николлом? — удивленно спросил букинист.

Я ответила, что никогда не слышала ни о Николле, ни о его биографе мистере Т. X. Дарлоу, но мне хотелось бы побольше узнать о Симингтоне. Мы поговорили немного: я объяснила, что ищу материалы для своей диссертации, и в конце концов букинист со словами: «Это ваш счастливый день — вы мне понравились» — исчез в задней комнате, а минут через пять появился с широкой торжествующей улыбкой и картонной папкой в руках.

— Вот здесь ваш мистер Симингтон, — сказал он и предложил заглянуть внутрь.

И там я увидела их: блеклые, сделанные через копирку копии писем Симингтона к Дафне Дюморье. Часть другой его корреспонденции была засунута внутрь маленькой коробки с его книгами, включая биографию Николла, — все это было куплено хозяином лавки на местном аукционе в Северном