крышами воздух уже посветлел, вот-вот должны были заскользить по окнам лучи, запрыгать солнечные зайчики.

Когда расселись на приятно пружинящих сиденьях, Андрей вспомнил, что забыл дома краски. А ему так хотелось на даче написать портрет Анюты! Всё уже было продумано. На скамейке в саду будет позировать Анюта, а за скамейкой стена цветов.

— Я сейчас, быстро! — Андрей рванул дверцу. — Краски забыл… — И тут же остановился как вкопанный.

Одинокая фигура маячила вдали — там, где начинались песчаные парковые дорожки, ведущие к белой беседке. Знакомой показалась Андрею фигура. «Это Сёмка!» — узнал он.

Сёмка между тем медленно выплывал на свет, проявлялся, приближался. Руки в карманах, широченные брюки метут асфальт. «Где он был ночью? — подумал Андрей. — Что делал? Куда сейчас идёт?» Спешить, похоже, Сёмке было некуда. Он шёл домой, но как сомнамбула — по инерции. Отчуждение от нормальной, привычной человеческой жизни излучала Сёмкина фигура. А ещё: отчаяние и исход, когда уже поздно что-либо изменить, когда, как говорится, кубок об пол! Вот что прочитал Андрей в заломленной набок кепке, в небрежной походке, в самом факте неприкаянного утреннего одиночества. Навстречу беде, казалось, шагает Сёмка, стиснув зубы, не глядя под ноги…

— Это… кажется, Сёмка… — пробормотал Андрей.

— Андрей! — Анюта схватила его за руку. — Поехали, пожалуйста! Зачем тебе краски? Поехали, Андрей!

— Ты что, не хочешь, чтобы он нас видел? — спросил Андрей. — Ты… его боишься?

Анюта непрестанно теребила ленточку, которой была перевязана голубая коробка.

— Поехали, Андрей! Я ничего не боюсь. Я тебя прошу.

— Ничего-ничего, может, я хочу с ним потолковать? — Андрей сделал шаг вперёд.

— Пожалуйста, Андрей… Не связывайся с ним, умоляю, поехали!

— А чего ты так волнуешься?

— Поехали, Андрей!

Андрей сел в машину, откинулся на сиденье.

Тревога.

Она сгустилась в машине подобно синему ночному воздуху. И Андрей и Анюта — оба дышали тревогой. Странное чувство — тревога — до предела обострило восприятие, позволило увязать вопреки логике вещи, на первый взгляд несоединимые. Разновидностью иного была тревога. Догадка прошла сквозь Андрея, как ток.

— Ну что ж, поехали… — произнёс Андрей, одновременно держа в поле зрения Анюту, идущего навстречу Сёмку, голубую коробку у Анюты на коленях. Когда автомобиль поравнялся с Сёмкой, Анюта стремительно нагнулась завязывать шнурок. Андрей не менее стремительно бросил взгляд вниз. Не нуждался в завязывании шнурок!

Впоследствии Андрей научился справляться с внезапными приступами тревоги, в конце концов даже начал извлекать из них прямую выгоду. Тревога стала его ясновидением. Как светофор, она сигнализировала: «Сбавь скорость! Оглядись! Внимательно оглядись!» Тревога предостерегала, охраняла. Так, например, Андрей пугался, когда ему слишком уж везло, потому что был согласен с древними греками, которые, как известно, считали, что чрезмерный избыток в одном направлении приводит к насильственному изменению в другом, противоположном. По их мнению, люди, ставшие чрезмерно богатыми или же заполучившие чрезмерную власть, подвергаются особой опасности впасть в крайнюю нищету и зависимость. Богатство лидийского царя Креза для древних греков не было причиной его падения, но они полагали: для умного наблюдателя это симптом, что в его жизни что-то произошло, нарушилось и это «что- то», вероятно, приведёт его к падению.

Сколько бед миновало Андрея! Время, само всемогущее время как бы протянуло ему руку дружбы. Спокоен и безмятежен был его человеческий век. Лишь в редкие мгновения бунта против этой безмятежности Андрей впадал а отчаяние. Не ограбил ли он сам себя? Но обломал ли сознательно крону, превратившись в голый столб, на который даже воробью не сесть, не зацепиться. Не за что… Сколько, сколько всего могло с ним быть, но не было! Не было… Тревога предупреждала, а Андрей старался не спорить с тревогой.

Зато как легко было во всём остальном! Всё, что задумывал, осуществлялось. Жизнь была податливой, как пластилин. Только верь, верь тревоге! А несбывшееся… Несбывшееся забывалось.

С годами Андрей перестал бунтовать даже и из любопытства. Чувство тревоги с годами так сильно развилось, что Андрей стал улавливать особенный запах тревоги, исходящий от людей, которым предстоят испытания. Это был странный холодный запах слёз, бессонницы, седеющих волос, ночи — глухой, безнадёжной… Странность запаха была в том, то исходил он от внешне совершенно благополучных людей. Мысленно Андрей роднил их с безумным архитектором, который когда-то, заглянул к отцу на огонёк. Андрей с жалостью смотрел на этих людей, пытался как-то их предостеречь, но люди — особенно в моменты благополучия — редко внимают предостережениям.

Тогда, в машине, стремительно летящей по направлению к даче, Андрея посетила первая в жизни тревога. Золотоглазая Анюта была средоточием тревоги, от неё исходил специфический холод. От неё и от коробки, лежащей у неё на коленях. «Анюта ни разу не сказала, что любит меня, — подумал Андрей, — глаза её всегда темны, а губы равнодушны!»

Тревога нашёптывала, что зря, зря, зря затеял он эту поездку, что беда, беда, беда пятым пассажиром едет в машине. «Поворачивай. Так будет спокойнее…» — шептала тревога, но Андрей не послушался.

— Анюта! — наклонился Андрей, — Ты меня любишь?

— Что-что? — громко переспросила Анюта. Даже шофёр обернулся.

— Ничего, — с досадой ответил Андрей. Позади осталась Москва. На тихое дачное шоссе свернули, где почти не ездили машины, где тополиный пух сплетал в воздухе кружева.

Свежий лесной ветер мало-помалу разогнал облако, развеял очертания беды.

А вот наконец и дача. Ласковый сторож кивает головой, открывает ворога. Каким жутким кажется Андрею это безличное доброе покачивание. Беда, беда вновь расставляет вокруг свои знаки!