неволю.

Прошли вдоль рельсового полотна до какой-то теплушки. Из нее вышел парень, о чем-то поговорил с нашим старшим и указал на несколько пустых вагонов. Это был бригадир погрузки.

Всем было велено получить рукавицы — «верхонки» и переодеваться в рабочую одежду. Драные — сплошь лохмотья — грязные телаги, в которые нам предстояло облачаться, одеждой можно было назвать с большой натяжкой. Из развешанной по стенам рухляди выбрать что-то подходящее было непросто. Особенно мне, с моим огромным ростом.

Перебрав целую гору, я нашел телогрейку с торчащей во все стороны ватой. Единственным ее преимуществом были достающие до кистей рукава и две пуговицы под горлом. Размер — на два порядка меньше необходимого, однако выбирать было не время, да и не из чего. Повязав поверх нее веревку на месте пояса и надев рукавицы, я повернулся к Толе для обозрения и оценки своего внешнего вида. Он выкатил глаза и диковато хохотнул:

— «Черт-закатайвата»!.. В натуре!

Сам он выглядел ничуть не лучше. Таращась друг на друга, мы еще какое-то время гоготали. Потом подошел Славка Керин, такого же вида, с ядовитой улыбкой на лице.

— Во, щас только на танцы идти, все телки будут наши, хе-хе!..

— Да в таком виде в поселок зайдем, не только бабы, а и мужики будут наши, — с мрачным юмором заметил Собинов.

— Это еще не все, — сказал Славка, — надо еще ватные штаны искать. Они здесь такие же — Александру как трусы будут.

Я прикладывал к себе, примеряя одни за другими ватные «шкеры». Ничего подходящего не было — длиной все они выходили чуть ниже колен.

— Какие трусы — плавки, бля! — выругался Толя, глядя на мои старания.

Остальные из нашей компании тоже толкались, снимая с гвоздей и примеряя эту рухлядь.

Наконец экипировка была закончена и наше бравое звено, больше похожее на отряд пленных французов 1812 года, пошло из избы на улицу.

Из соседнего маленького тепляка вышел старшак и скомандовал:

— По трое разобрались! На вагон по три человека. Разбирайтесь, кто с кем будет грузить.

Славка подошел к нему и, показав в нашу сторону, отрубил:

— Мы, вот, трое — Новиков, Собинов и я.

— Нормально, — ответил старший. — Если кто-то лишний будет или кто-то раньше закончит, я вам четвертого дам.

Закончить раньше вряд ли кто захочет, но лишним кто- то мог оказаться. Все зависело от того, сколько вагонов дадут грузить. И что грузить. Если будет пять вагонов — трое останутся лишними и их по одному добавят к тройкам, что поблатнее. Но никак не к тем, что послабее. Так вкратце пояснил Славка. Наша компания была, безусловно, «самой блатной» — если бы кто-то с этим не согласился, морду разбили бы вдребезги. Четвертый нам полагался в первую очередь. Лагерь есть лагерь: в морду по первому требованию — лучший довод.

Пошли к вагонам. Старшак с бригадиром на ходу распределяли, кому и что грузить.

— Вы трое — на рудстойку, вон туда, в конец... Вы трое — на хвою, второй вагон.

Дошла очередь до нас.

— Новиков, Собинов, Керин — на березу. «Полтинник» грузить будете.

— Так я и знал. Суки... «Полтинник» — это самое тяжелое, что есть на погрузке. Это Захар, блядюга, приказал, точно знаю, — вполголоса проговорил Славка.

«Полтинником» назывались березовые доски шестиметровой длины, толщиной в пять сантиметров. В ширину такая плаха иногда достигала полуметра. Поднять вдвоем еле хватало сил. А их нужно перетаскать за смену целый вагон — шестьдесят тонн. Процедура погрузки следующая. Краном подают на площадку пачку из таких досок. Выдергиваем одну, тащим до вагона, забрасываем ее концом в боковой проем. Один человек все время стоит внутри вагона. Он поднимает ее, двое снизу толкают. Дальше забрасывает конец еще выше — на прибитую поперек вагона поперечину. Снизу опять толкают. Заносят хвост в сторону и с силой вгоняют до самой стены вагона.

Первый раз поперечину прибивают на высоте полуметра от пола. Как только высота сложенных досок поравняется с ней, ее отрывают и прибивают еще на полметра выше. И так до тех пор, пока правую часть вагона не набьют доверху.

Потом поперечину набивают на другую, левую половину. Далее — то же самое. Длина вагона пятнадцать метров, поэтому в левой и правой половине как раз шестиметровые плахи и умещаются. Чем плотнее и аккуратнее укладываются доски, тем больше их влезет. Значит, работать придется дольше. Поэтому существуют разные способы «мастырок».

Первый — «укладка досок крестом». Существенно сокращает их количество, создавая видимость набитого вагона. Недостаток такого способа в том, что если мастырку заметят, весь вагон придется перегружать. Физически втроем это невозможно.

Второй — загрузить полуметровый слой, а потом до самого верха— короткими досками, если они поблизости имеются. Выкладывается стенка. За ней — пустота. Если глядеть снаружи— иллюзия загруженного вагона. Достоинство способа в том, что короткие плахи грузить легче и быстрее. Да и нужно — быстрее, пока никто из начальства не заметил или кто-нибудь не сдал.

Недостаток один: если поймают — десять суток изолятора всем троим и перегрузка по новой.

Но мы таких хитростей не знали, поэтому решили трудиться как положено. Мы еще не знали, что это будет — ад.

После нескольких плах, которые мы кое-как вытащили из пачки и доволокли до вагона, я понял главное: в эту ночь нужно не просто загрузить вагон. В эту ночь нужно выжить.

Доски были неимоверной тяжести. Шершавые, ледяные и полные заноз. А мы почти полтора года просидели, провалялись в душных прокуренных камерах и.на этапах. Перебывали в нескольких тюрьмах поочередно, где нас, находящихся под следствием, держали подальше друг от друга.

Мы ослабли. Наши ноги и руки через полчаса отказались слушаться, мы стали запинаться, а потом и попросту падать. В голове шумело, в висках стучало. Начало темнеть в глазах и тошнить. А время неумолимо бежало и бежало — до конца смены, хошь-не-хошь, нужно успеть. Иначе — изолятор. А там— полбуханки черного хлеба, плошка жидкой баланды, в которой только кусок капустного листка и половина гнилой картошины. Назавтра опять сюда же. И так до тех пор, пока не научишься грузить. Или не подохнешь.

На половине вагона я понял, что начинаю подыхать. Толя стоял, уткнувшись головой в штабель, вцепившись руками в обледенелые доски.

— Подождите, мужики... Не могу, хуево мне...

Я сидел прямо на земле, подпирая этот же штабель спиной. Славка опустился передо мной на корточки и, чтоб хоть как-то подбодрить, повторял:

— Ничего, ничего, сейчас передохнем... Немного осталось.

Славка все понимал. И то, что для меня вот так «падать с копыт» — позор, и то, что просить помощи — позор. Да и не у кого ее просить, этой помощи. Что все это заранее придумано. И он знал — кем это придумано. Славка нас жалел. Единственное, чем он мог помочь — это добрым словом и отборным матом.

Хватаю доску, вцепляюсь в нее — надо бы тянуть, — рукй не сгибаются. Поднимать — не разгибаются. Такого со мной никогда не было. Если сейчас вдруг понадобится защищаться от кого-то, буду не в состоянии этого сделать даже топором — не смогу поднять его выше колен.

— Надо немного посидеть, расслабиться. Это пройдет... Суки, козлы ебаные!.. Захар, крыса ебаная! — зло причитал Славка, таская доски волоком в одиночку.

Передохнув, пошли грузить дальше. Вся одежда под телогрейкой промокла насквозь. От спины валил пар. Хотелось пить. Мутило. Закашливались до рвоты. Но ее не было. Только судорожно дергало и выворачивало пустое нутро. Уши закладывало, и все становилось похожим на бред. Мы шатались как слабые тени, волоча эти проклятые плахи. Падали на них же и лежали плашмя. Скрипя зубами вставали и тащили дальше, пока не натыкались грудью на вагонный проем. Пить...