году?
20
– Умер от аневризмы?! – Буся, перегнувшись через стол, недоверчиво всматривалась в лицо Анны. – Вот так просто? Дома?
– Он был в катынском списке, а умер в понедельник.
– Каким чудом?
– Ему повезло родиться в Вене и там же закончить медицинский вуз.
На столе, в круге мягкого света, лежала газета с некрологом Густава Зиглера. Над столом горела лампа с абажуром. К шнуру лампы крепился электрический звонок в форме маленькой груши. Когда-то с его помощью вызывали прислугу, теперь это был всего лишь атрибут прежних времен, столь же бесполезный, как бальные платья Анны или библиотека в кабинете профессора Филипинского, доступ в который преграждала полоска бумаги с красными печатями.
Они сидели так у стола с того момента, как Анна вернулась с этой газетой в руке. Теперь Буся надела очки, чтобы прочесть некролог, посвященный тому, кто считался мертвым – и все же был жив. Да, действительно, ему повезло, что он родился в Вене. Осенью 1939 года немцы вытребовали из разных лагерей пленных офицеров, которые могли подтвердить свое немецкое происхождение. И когда стало точно известно, что Густав Зиглер покинет Козельск, он отдал больному поручику кавалерии свой свитер, с внутренней стороны которого был вшит кусочек материи с вышитой на нем его фамилией: Г. Зиглер. Во время эксгумации в 1943 году именно этот свитер послужил доказательством того, что это останки полковника доктора Густава Зиглера…
– А он тем временем пережил войну в Кракове…
– Вот видишь?! – Буся просияла, ибо это и ей внушало надежду. – Ендрусь отыщется.
– Мама, чудеса не случаются дважды.
Буся поверх очков сурово взглянула на невестку.
– Ты не веришь?
– Верю… – произнесла Анна после некоторого колебания. – Верю, что должна в это верить.
Когда Ника появилась в дверях, она сразу поняла, что обе женщины ждали ее. Видимо, вновь появилась какая-то информация, какие-то следы, ведущие куда-то в прошлое, но для нее все это было таким же далеким, как воспоминание о первых каникулах в Ворохте.
– Что случилось? – Ника стояла в полумраке, глядя на залитые мягким светом лампы лица Буси и Анны. Анна ответила вопросом на вопрос:
– Где ты была? – Красноречивым жестом она указала на старые часы на комоде. Пару секунд, а может, и меньше Ника колебалась, сказать им правду или воспользоваться первой попавшейся отговоркой, но в конце концов она призналась, что была в кино. Впервые в своей жизни она была сегодня в кино!
– Одна? – В голосе Анны прозвучала скорее нотка недоумения, чем любопытства.
– С Юром. – Видя, как брови матери поднимаются, превращаясь в два вопросительных знака, Ника быстро добавила: – Это тот самый парень, который в ателье господина Филлера хотел одолжить тому русскому солдату свои
– А что у него за семья? – допытывалась Буся, ибо восторг, которым светилось лицо Ники, показался ей подозрительным. – Откуда он взялся?
– Из леса! – Ника села на стул, теперь и ее лицо оказалось в круге неяркого света лампы, и она уже не могла скрыть выражения своих глаз, когда рассказывала о Ежи Космале. – Он из-под Мыслениц. Хочет стать студентом. Он вообще-то замечательный парень. У него прекрасное чувство юмора, и думает он так же, как мы. Он меня пригласил в кино. Фильм был русский, но такой глуповато-смешной…
Ника прервала свою исповедь, так как поняла, что ее слова сейчас звучат как диссонанс в серьезном концерте. Она знала, что мать воспринимает ее поступок как предательство. Да, конечно, ей следовало пойти вместе с матерью на кладбище, но теперь ей приходилось делать вид, что она не очень понимает, в чем дело. Анна положила перед ней сложенную газету. Пальцем указала на некролог.
– Я уже это показывала тебе возле школы, но ты выбрала нечто более для себя важное, – сказала она с болью в голосе, глядя на Нику, как на ребенка, который, несмотря на свой возраст, скорее предпочтет играть в куклы, чем участвовать в жизни взрослых.
– Он был в катынском списке и уцелел! – Буся была оживленна, постоянно переводила взгляд с Анны на Нику. – Твой отец тоже жив! – Заметив брошенный искоса полный сомнений взгляд внучки, она быстро добавила: – Ведь его видели в Таджикистане! Об этом говорил тот вывезенный из Львова библиотекарь.
– И исчез, – бросила Ника, как будто решившись прекратить игру и больше не притворяться, что обе они верят в то, во что верит Буся. – Так же как тот таинственный полковник, который явился к бабушке и сказал, что у него есть какая-то вещь, которую он должен передать от отца. И что? Ни следа!
– Он поехал в Берлин…
– И не вернулся.
Буся перевела испуганный взгляд с внучки на невестку, отчаянно ожидая хоть какого-нибудь жеста в поддержку ее надежд. Анна положила руку на ладонь Буси и сказала:
– Мама, он будет жив, пока мы будем его ждать.
Она посмотрела осуждающе на дочь, и тогда Ника немедленно встала из-за стола и скрылась в своем углу за гданьским шкафом…
Чего они от нее хотят? Чтобы она вечно оглядывалась в прошлое? Чтобы искала смысл жизни на кладбищах во время чужих похорон? Нельзя превращать жизнь в погоню за тем, что миновало. Нельзя повернуть назад того, что, как смерть, необратимо. Анна превратила всю их жизнь в жизнь post mortem. Для нее существовало лишь то, что было прежде, представлялось настоящей жизнью, полной блеска. То, что было потом, ввергло их жизнь в состояние вечного ожидания какого-то чуда. Но ведь нельзя же превращать жизнь в зал ожидания! Это шизофрения!
– Это шизофрения, – именно так она сказала, встав за спиной матери, расчесывавшей свои длинные волосы перед зеркалом. – Ты знаешь, что сказал Шекспир? Что жизнь – это сон сумасшедшего! Ты тоже хочешь вот так провести всю жизнь во сне?!
Анна продолжала движения щеткой, медленные, сомнамбулические, как будто о каждом следующем движении ей надо было сначала мысленно вспомнить. Ника стояла с мокрыми волосами, в старом купальном халате своего дедушки. Ее пальцы нервно развязывали и снова завязывали порвавшийся поясок. Никогда еще не было в ней такой решимости, чтобы назвать своим именем то, что было по-прежнему между ними недосказано. Анна хорошо понимала настроение Ники, внимательно всматриваясь в лицо дочери, отражавшееся в зеркале, она произнесла слова, которые прозвучали как просьба о снисхождении.
– Но Буся продолжает верить в то, что он вернется, – сказала она вполголоса, прислушиваясь одновременно, не идет ли свекровь из кухни.
– Она-то верит, а ты что? По-прежнему ходишь к гадалке! – Ника как-то машинально положила руки на плечи матери, слегка массируя ее напряженные плечи. – А ведь папа был в списке жертв.
– Там есть ошибки! – Анна тряхнула головой и сбросила руки Ники. – Ты сама видишь, что Зиглер был в списке, а ему удалось дожить до конца войны.
– Похоже, ты обижена на него за это.
Ника наблюдала за отражавшимся в зеркале лицом матери с той иронической усмешкой, которая появлялась у нее всякий раз, когда она хотела продемонстрировать, что не согласна с чем-то и что у нее есть на это собственное мнение.
Только теперь Анна отвернулась от зеркала, бросила щетку на этажерку и слегка прищурила свои чуть раскосые глаза.
– Ты еще не знаешь, что человек дается нам судьбой на всю оставшуюся жизнь лишь один раз!
– Антигоной можно быть только в театре. – Ника пожала плечами, снова переходя на свой ироничный тон, который всегда так раздражал Анну. – Софокл предоставил ей жить на сцене. А мы существуем в повседневной жизни. Интересно, как долго Антигона могла бы оставаться верной своему решению, если бы ей пришлось отдавать гравюры в антикварный магазин на продажу.
– Я ничего не могу поделать с тем, что, так же как и для нее, для меня нет жизни без погребения своих мертвых.
В этот момент Анна словно выходит из образа медлительной женщины. Она реагирует быстро и резко. Ника чувствует, что теперь она должна переиграть ее, что сейчас ей надо сказать что-то такое, что оставило бы свой след, о чем Анна потом будет постоянно думать.
– Я слышала, что некоторым женщинам траур к лицу. – Ника подошла к комоду, на котором Анна оставила свою бордовую шляпку-ток с вуалью. Она надела ее и опустила вуаль. Сквозь густую сеточку Ника видела встревоженные огромные глаза Анны и какую-то болезненную гримасу на ее лице. Анна вглядывалась в лицо дочери, белеющее за паутинкой вуали. Теперь оно выглядело как маска. Зачем она надела эту шляпку – чтобы уподобиться ей или, наоборот, чтобы отстраниться от нее?
– Никуся, – отозвалась она с теплотой в голосе, называя ее так, как когда-то называл ее Анджей. – От чего ты хочешь защититься такой иронией?
– Неужели ты хочешь стать живой могилой? – вопросом на вопрос ответила Ника и сквозь пелену вуали заметила утвердительный кивок Анны.
– Да. Пока не узнаю правду. Пусть даже… – Мгновение поколебавшись, она продолжила: – Пусть даже окончательную.
Ника поняла, что не имеет смысла дальше продолжать разговор. Она сняла и отложила в сторону шляпку с вуалью и всей тяжестью своего тела рухнула навзничь на широкое ложе, так что даже застонали пружины. Глядя в потолок, на котором тени сплетались в таинственный узор, она повторила то, в чем призналась уже раньше: что именно сегодня у нее впервые в жизни было свидание с парнем, и что впервые она была в кино, и что они вдвоем смеялись. Ника не услышала никакого ответа, поэтому, приподнявшись и опершись на локте, она спросила с ноткой провокации в голосе:
– А ты знаешь, что это такое – кино? Знаешь ли ты, что такое смех? Может быть, ты уже забыла, что нечто
