– почти до подбородка. Только и видно, что маленький, как бы припухший рот под венцом, парящим в руках кого-то невидимого.
Кто невеста? Не Беттина: та была чуть потемней. Не рыжеволосая Мари. Не Абсаль – отчего-то я вздыхаю с облегчением.
Вот нас и повенчали. Я, определенно в качестве молодого супруга, беру с подушки и надеваю на тонкий палец новобрачной кольцо, слегка путаюсь, потому что оба они почти одинаковы по размеру. Мне тактично помогают, потом дрожащая ручка в лайковой перчатке проделывает со мной ту же операцию – и вот мы оба связаны живым золотом на веки вечные… Странно, до этого я видел всё со всех сторон, будто птица, что заблудилась и мечется в тесном пространстве храма. А теперь темнота обступает нас троих: меня, мою жену и священника.
В знак любви и верности мы должны обменяться поцелуями – но разве это возможно, когда нет лиц? Встречаются влажные рты – какой мерзкий вкус, очень знакомый, маслянистый и сладковатый! Он пронзает меня от губ до низа живота и застывает там, как комок тягучей смолы.
И начинается что-то совсем уже запредельное.
В пароксизме страсти разрушаю прихотливо уложенные локоны, разбрасываю по худым плечам. Грубо, так, что наземь осыпается жемчуг, рву драгоценное платье, обнажая стройные предплечья и длинные ключицы, крошечные розоватые пятна вместо сосков, плоский живот и мужское естество, что почти соприкасается с моим. Скрещение шпаг – так это называется. Слияние: конец к гарде, гарда вплоть с другим клинком. Слепящая радость духа и плоти.
Дженгиль с печальной и торжествующей улыбкой встречает мой полубезумный взгляд и вбирает в себя. И Доуходзи в горбатой ризе даёт нам, совершенно нагим, последнее благословение…
Я очнулся на руках верного Хельмута и первым делом попытался выплюнуть из себя мерзость.
– Снова твои штучки, да? – промычал я сквозь стиснутый рот.
– Сам ведь напросился. Скажешь, не так?
Ну натуральное же для этой сволочи дело – таскать с собой всякие сновидческие смеси и подсовывать их под любым сто?ящим предлогом. Как это я не учёл!
Тут он поднёс мне ковшик с водой и миску – прополоскать как следует внутри. Чем я и занялся.
– Первый раз – ну да, напросился я на свою голову, говорил я, плюясь во все стороны. – А второй?
– Не было никакого второго, – пояснил он спокойно. – Откуда мне знать, что ты там творишь, в иной реальности? Видок у тебя был, прямо скажем, ошеломительный. Раза два пришлось обтирать, как младенца.
От чего – ясно без лишних слов.
– И зачем ты это всё проделал, скотина?
– Чтобы ты понял себя – и его за компанию. Нашего молодого хозяина. А уж чего ты там понял – дело не моё. Одно знаю: нам тут мира ждать не приходится.
Я не спросил – почему. Только выдохнул своё разочарование в полуоткрытое окошко, за которым колыхался предутренний туман.
Утром явились двое крепких мужчин не такого интеллигентного вида, как здешние среднеарифметические. Явная демонстрация здешних телесных возможностей, которая, однако, показала мне иное: эксперимент с металлом удался лишь в первый раз, ни нанопротезами, ни какой-либо сложной микроаппаратурой здешние люди не овладели, хотя в физическом смысле не уступали Хельму. Природа уже прошла через точку неизбежных изменений и теперь легко гасила волны, которые поднял брошенный в воду камень. Или слиток.
Не уверен, что они не почувствовали моего зондажа, но это было для меня неважно.
Пища была простая и добротная: что-то вроде баранины с овсяной кашей на деревянном блюде и ядрёного кваса в глиняном жбане, заткнутом тряпицей. На такую еду безусловно не охотились, просто выращивали. Хельмут и сам поел, и дал мне попробовать, чтобы я убедился в натуральности здешнего хозяйства. Правда, в меня толком не пролез даже квас, не говоря уж о печёном бараньем соке.
– Собачки тут в качестве пережитка, что ли? – спросил я. – Вроде бы на здешних огородников не похоже – держать дармоедов.
Хельм понял, что называется, с полпинка:
– Выслеживают и гонят.
– Любопытно, кого.
– Была бы шея, а петля? найдется.
Мы сполоснули и протёрли посуду, выставили за порог.
А потом пришёл Доуходзи.
Я уже говорил, что один из нас – прозрачное стекло для другого. Во всяком случае, пока оба мы оба такого хотим. Но тут поверх стекла лёг мутный дым и наслоилась копоть, как будто за ними пряталось солнечное затмение.
– Ты пришёл меня судить? – с трудом сказал он. – Ты и твой делатель.
– Ты великий шаман и единоличный держатель Великой Пармы, – сказал я. Если бы Живущие не предоставляли друг другу свободы действий, земля бы снова обрушилась им на головы. Потому и приносит жалобу Парма, что не хочет здесь такого исхода.
– Ты ставишь знак равенства между сумрами и людьми?
– Да, и сам ты знаешь, почему. Ныне и те, и другие стали одинаковы. Я не удивлюсь, если среди рождённых есть такие, кто сумеет пить знание, стоит лишь научить.
– Между ними и моим сыном Дженгилем?
Я в единый миг понял, что стоит за этими словами. Дженгиль был выродок, сотворенный волей стоящего перед нами. Все остальные были природны.
И тогда я сказал, руководствуясь наитием:
– Мы носим свой доспех снаружи. Твой сын – внутри.
Это прозвучало так патетично, что некто внутри меня самого пискнул: «Так говорил Заратустра. Типа – у меня стальные нервы или нервов вовсе нет». Я спешно унял свою иронию. Шаман вздохнул с облегчением, будто ждал именно таких слов:
– Ты должен понять. Когда я творил из Дженгиля то, что он есть, я брал дерево из здешнего леса, золото из ближних гор, сталь и железо от брошенных заводов. Мы с ним не видели ничего за своими границами. Когда нашу родню начали гнать по всему миру, я призвал всех сюда мощью своей мысли. Здесь был огромный дикий заповедник, если ты помнишь, и смертники боялись нарушать границы. Даже до Перемены.
– А она приехала сюда на плечах поселенцев, – тихо ответил я. – И навела свой порядок.
– Не перебивай. У тебя еще будет много слов – куда больше, чем мне осталось. Мы с сыном особенно привержены родной земле – так, говорят, иные духи умерших не могут покинуть камень тех стен, где застала их смерть. Так беженцы уносят с собой горсточку родимого праха, но наша родина была слишком велика и не умещалась ни в ладанке, ни на подошвах сапог.
Он был прав. И создание своё к месту приковал, и сам себя – через свою любовь. А теперь только и оставалось подчиняться вымышленному порядку.
Да что в нём плохого, в этом «орднунге», быстро подумал я. Человеческое, просто человеческое: слегка расчистить под себя заросли, подвести дом под крышу, набрать имущества про запас. Предусмотреть защиту от зверя и лихого человека, пока такую хлипкую. Слегка поторопить стариков. Наловчиться отыскивать в парме беглецов из рая, чтобы не погубили себя в своём безрассудстве. Наплодить детей – вопреки мору и смерти. И страшиться, бдительно отыскивать иных…
Нет, об этом нельзя, никак нельзя.
– Мы не побеспокоим тебя, друг, – сказал я. – Не разрушим заветного. Только вот наша девочка… Как-то с ней быстро всё сладилось, не находишь?
– Невеста – значит «неведомая», – с лёгким удивлением ответил он. – Насчет вас обоих догадаться легко, Абсаль же такова, что и вы не скажете о ней половины того, что есть.
– Я должен с ней видеться, – ответил я. – Хотя бы иногда. Неужто она по одному моему слову станет еще более иной?
