Я подошёл и стукнул им в стену, почти не надеясь на быстрый отклик. Но тотчас в другой створке открылось слепое окошечко, оттуда выглянул морщинистый рот в кустиках усов и бороды и спросил старушечьим голосом:
– Чего надобно?
– Мы родичи Доуходзи, – ответил я, слегка отойдя от ворот, чтобы меня смогли разглядеть так же хорошо, как и моих спутников. Надеюсь, картина была успокаивающая. – Он здесь?
– Я могу позвать обоих старшин. Подождите.
Глазок захлопнулся. Позади ворот что-то крепко лязгнуло – я догадался, что старик из предосторожности (или просто для отмазки) вдел в проушины железный дрын.
Ждать оказалось очень интересно: по ту сторону сначала было очень тихо, потом я почувствовал тепло, зашелестели мысли и тонкие голоса, Слабейшие почти всегда являются первыми на место происшествия – они куда больше сильных уверены в своей неуязвимости. Чуть позже пробились в первый ряд здешние долгожители: перед ними очередь к дверному глазку неохотно расступилась, потом ряды сомкнулись вновь. Нас, по моим представлениям, не так боялись, сколько опасались обсуждать вслух.
«Интересно, понимают ли пережившие мор, что мы – их логическое продолжение?», – подумал я, но тотчас же спохватился. Ну да, тех обречённых, кого спасали мои собратья, здесь просто быть не могло: Доуходзи прибыл сюда уже после того, когда пандемия вдосталь поработала над селекцией. Я вообще был уникум и перерожденец. Хельм, возможно, выжил не из-за генов, а благодаря профилактике. И Абсаль – как она связана с родом человеческим в обеих его ипостасях? Сам не понимаю.
Тут замолкло всё и вся, помимо штырей, щеколд и пробоев. Или там чего ещё похожего. Ворота мягко распахнулись.
И к нам вышли оба вождя.
Доуходзи я не знал, но угадал сразу. Далеко не юнец и даже не зрелый муж: он позволил себе состариться задолго до того, как «принял Кровь». Широкоскулое, как бубен, тёмное лицо в рамке серых прядей, тонкий, с горбинкой, нос, сутулая фигура, заточённая в узкий комбинезон из замши с узорами в виде рёбер по всей груди и замусоленными махрами вдоль всех швов, скупые движения – всё говорило о дряхлости почти запредельной. Но вот глаза, узко прорезанные, непроницаемо чёрные, с ясными бликами живого серебра, что выплёскивались оттуда наружу – они были совсем юными и страстными. Только это была не простая человеческая страсть. Такими глазами смотрят на мир, пытаясь объять, гениальные учёные и живописцы, поэты и пророки и… великий шаман Великой Пармы.
А рядом стоял – как я не понял с самого начала! Его родной правнук.
Если старец всем напоминал поросший лишайником камень, то его потомок – прокатанную до прозрачной синевы золотую пластину. Трепетный листок сусального золота, готовый от малейшего дуновения осыпаться пылью. Закатную дорожку на воде, покрытой рябью.
Почти прозрачная – видно насквозь все сосуды – голубовато-белая кожа руки, что придерживает у горла хламиду из мягкой шерсти, и лица в глубокой раме куколя. Локоны чуть желтоватого оттенка – им тесно в этой раме, и оттого они рекой изливаются наружу. Плоский нос, бледно-розовый рот и огромные глаза цвета дождя. Черты изнеженной японской гейши, вполне отвечающая этому бескостная грация…
И невероятная духовная и физическая сила. Я познал это, повторив внутри себя слова «вода», «река» и «дождь». Нет ничего сильнее воды и нет упорнее, говорил Лао Цзы. Она принимает любую форму, оставаясь самою собой, дополнял его наш университетский философ.
– Мы пришли на ваш зов, – говорит это существо.
Альбинос. И всё-таки – какая чудесная смесь африканской и азиатской рас!
– Абса?ль, – отвечаю я. – Хельм. Пабло.
– Дженги?ль, – отвечает Доуходзи. – Мой сын.
– Доухо?дзи, – говорит юный пророк. – Мой отец по крови.
Гордый взгляд. Отточенная полуулыбка на пухлых губах. Удивительной красоты голос – глубокий альт или даже контральто. Душа, подобная прямому клинку. И что-то сверх того – неуловимое даже для меня.
Ну да, его как следует укрепили нашей «тёмной» кровью. Кажется, он не заболел бы и независимо от этого – альбиносы почему-то куда реже становятся выраженными сумрами, чем пигментированные люди, с них и своей аномальности хватает, но всё же…
Слушай голос своего нутра, своей интуиции. И внутренний голос Абсаль.
Хотя этот Дженгиль вроде и сам телепат не из последних.
Вроде…
Что в нас, сумрах, плохо – то, что мы не представляем друг для друга никакой тайны. Если не закроемся напоказ, конечно.
Здесь тайна была – это и привлекало.
– Мы услыхали о вашем поселении, – сказал я. – И пожелали узнать о нём больше.
И почувствовал, что
– Живите, присматривайтесь, чего уж там, – ответил старик. Окружающие их люди завздыхали, засопели облегчённо – видимо, боялись худшего. И расступились. Мужчины довольно интеллигентного вида, который не скрыть никакой домотканой одёжкой, довольно миловидные девушки и дамы средних лет, укутанная по уши ребятня… Почти нет настоящих стариков, бегло отметил я.
– Погодите, – Дженгиль высвободил из одежды правую руку и повернул к нам ладонью. – У нас не принято, чтобы взрослые мужчина и женщина жили под одной кровлей, если они не состоят в браке. Педро и Хельмут пойдут в один дом, Абсаль – в другой.
«Заложницей», – мелькнуло во мне с такой быстротой, что он наверняка не успел поймать.
«Нет, – ответила она так же. – Невестой. Я тебе потом объясню, ладно?»
Нас обступили и разлучили. И повели на стоянку.
Не знаю, как насчет Абсаль, которой вроде была по статусу положена свита, но от нас двоих народ как- то быстро отошёл. Остался провожатый, мужчина по виду хороших татарских кровей, как большинство исконных дворянских родов. Тонкая кость, чуть выпирающие скулы, лицевой овал изящной лепки – только губы чуть выпирают. Должно быть, дальний потомок поэта Пушкина или северорусского метиса – Мурманск там или Архангельск допетровских времен. Международные морские порты были, однако. Зато прихлынули местные собаки – все до одной серьёзные, но годные больше для охоты гоном, чем для охраны. Безголосые борзые псы, только еще крупнее своих прародителей. Трогательная собачья малышня в деревнях отродясь не приживалась.
Существовали здесь, судя по изобилию ребятишек, которые копошились в пыли перед избами, не так уж просторно: поэтому оставалось благодарить судьбу, что нам выделили особый кров и даже отдельную отхожую будку. Я так понял, что после смерти хозяина его изба должна сколько-нибудь отстояться: об этом невольном отдыхе пели застуженные серые брёвна, когда наш спутник растопил печь с широким зевом. Потом он вышел, вернулся, притащив пару матрасов – старинных, полосатых – и одеяла. Под голову, очевидно, предполагалось класть рюкзаки.
– Старший хозяин говорит, что еда нужна только одному из вас и, может статься, девице, – объявил он напоследок. – Завтра он придёт говорить и выделит вам долю, а пока пользуйтесь своим.
И со всей вежливостью удалился.
– Сурово, – проговорил я.
– Ничего, такое ведь ожидалось, – утешил меня Хельм. – Разве что наша девочка…
Мы беседовали открыто, но так, чтобы и самим понимать, что к чему, и другим не давать лишних знаний. Также мы убедились, что завесой громких слов куда легче маскировать мысли. Во всяком случае, те, что вылетают наружу: внутренние монологи сумра еще никому не удавалось засечь.
Когда молодой пророк лишь посмотрел на Абсаль, я уже понял почти всё – кроме самого главного. Что он, как и я сам, не был генетическим вампиром – лишь происходил из их рода. К тому времени практически все подобные гены были «выбиты» – путём операций на зародышевых клетках и прямого убийства носителей скрытого зла. Врачи ведь знали о рецессивных генах вампиризма еще до того, как отдельные вспышки недуга переросли в пандемию, и всё же возглавили преследование потенциальных сумров. Лучше
