заросли.
Я постановил выйти на побережье и по возможности не терять море из виду. Разумеется, оно и здесь, где я жил, давало о себе знать гулким шумом и ритмичными вздохами, к тому же как-то упустил из вида гору. Она уже отцвела, теперь ледовая шапка одевала густо-зеленые склоны, будто укутанные в пышную шкуру. Как любое совершенство и воплощённый идеал, Сумеру должна была выглядеть почти одинаково со всех трёх сторон, видимых с острова, но полное отсутствие означало бы, что я забрался уж слишком далеко от знакомых мест.
Итак, рано утром я вышел из чащи в одном широком поясе из тапы с заткнутым за него кинжалом, перебрался через цветущий, в белесых метелках, ковыль и ступил на прибрежную полосу. Бледно-золотой песок нежно касался босых ног: сандалии на ремнях и даже мягкие носки из тапы я снял и сунул в мешок, решив экономить. Надо было только беречься от острых, еще необкатанных осколков раковин, но я надеялся, что подошвы мои огрубели. Сами раковины во всей своей красе и разнообразии возлежали на песчаном ложе, как султанские хасеги.
Идти было интересно. Здешние теплокровные обитатели выходили на опушку и показывались мне – безрогие лани робко, самцы с рогами в виде лопат – горделиво. Мелкие зверьки оказались дикими пекари, лакомой и лёгкой пищей крупных хищников. Я, впрочем, надеялся, что их тут не имеется, как и на острове Робинзона, однако бы не побоялся встречи с тигром или пумой.
«Ты для них несъедобен, – шепнул Лес. – Но если тебе очень захочется такого общения – можно переправить парочку на дрейфующем пла?внике».
– Ну их, еще террор устроят. Или не поладят со змеями.
Так, в приятных беседах и любовании природой, катились мои дни, а вечерами я неизменно отыскивал себе ночлег в какой-нибудь пещере или просто яме, чистую воду – в роднике или торфяном болотце, а еду – на каждом кусте. Поутру я опять выходил на взморье – так казалось мне легче.
Я уже почти завершил свой обход, когда обнаружил, что мой план не учитывал потоков, стремящихся в море, – а попросту глубокого и бурного ручья, переправиться через который не сумел бы даже сильный пловец.
«Но у тебя же сила побольше обычной человеческой, – казалось, усмехнулся Лес. – И чем ты рискуешь? Что в море унесёт? Постараемся подогнать тебе ствольный транспорт».
– Похоже, вы в сговоре с солёной водой. А, ладно – не могу же я струсить.
Я разулся, разделся, запихнул одежду и обувь в заплечный мешок – и зашёл в бешеную воду.
Вот это было весело!
Вода мигом стиснула меня, как борец, и стала оглаживать по всем местам, словно жадная и строптивая любовница. Я так понимаю, она захотела от меня семени вдобавок к той крови, что дымом выходила из моих царапин при каждом столкновении с придонными камнями. Рюкзак пока держался, но чудом. Руки и ноги работали, точно мельничные крылья, вода, отчего-то и на быстрине пахнущая тиной, нагло лезла в нос и рот. Однако в конце концов я одолел. Снести меня, положим, снесло, но не дальше того пузыря пресной воды, который образовался от столкновения двух сред. То есть оказался я, разумеется, в море, но совсем неподалеку от пляжа и в тихой заводи: победа не столько материальная, сколько моральная.
Выполз на отмель, поднялся и побрёл по песку. Отыскал плоский камень немалых размеров и выгрузил свои манатки на просушку.
А сам, представьте себе, разморился на солнышке и заснул рядом.
– Вы столько делаете для меня, друзья лесные, – спрашивал я во сне. – Могу ли я чем-то отплатить?
– То, что мы делаем, – мы делаем с радостью, – звенел открытый полудетский голосок. – Но ты хорошо говоришь, потому что в твоих силах помочь. Знаешь ли ты, что вода ручья Каусар тебя попробовала и запомнила? И что не унесла в море ни единой твоей частицы? Запомни.
– Зачем тогда я боролся? В верховьях одолеть ручей было бы – раз плюнуть.
– Откуда нам знать, зачем мужи противостоят стихиям? Ищи свои смыслы сам. Иди вверх по воде, пока не увидишь то, зачем пришёл.
Я очнулся, вытряхнул песок из волос и честно порадовался, что попал в сумры безбородым. Последний факт несколько поистёрся в моём сознании, но когда встаёт необходимость расчёсывать кудри пятернёй, перед твоими глазами всплывает всё прошлое. Потом я забрал с камня просохший инвентарь и аккуратно сложил в котомку. И пошёл вверх по течению.
Здесь, в некотором отдалении от устья, были самые лучшие места для водопоя: множество копыт рыхлило песок, куда более крупный, чем морской, и оставляло следы на разноцветной гальке. Некоторые зерна были очень красивого цвета и блестели – опытный человек, возможно, признал бы в них драгоценные камни, но мне было почти все равно. Я, правда, подобрал нечто размером в голубиное яйцо и очень красивого синего оттенка, напомнившее мне о том кольце, что я носил в моей бытности Пабло, но никаких причин для этого, кроме желания полюбоваться, себе не уяснил.
«Ты, кажется, пришёл искать глину для обмазки печи и лепки горшков, – сказали мне. – Вот и ищи, не отвлекайся».
– Разве вы не знаете, что происходит у вас внутри? – спросил я. – Разве до сих пор вы мне не помогали?
«У нас много чудесного, но мы не умеем отличить его от заурядных вещей, – рассмеялся голос. – Различение – твоя обязанность и твоя доля».
Но как искать то-не-знаю-что? Я продолжал свой путь неторопливо и по возможности бездумно, ибо лишь так можно наткнуться на судьбу.
И вот во время случайного полуденного отдыха на берегу моего ручья я услышал нечто вроде тихого бульканья. Оно доносилось из купы раскидистых деревьев, что росла посреди луга, на котором любили пастись самки ланей и их детеныши. При виде меня они тотчас укрылись в кустах и с любопытством глядели оттуда, как я подхожу к деревьям, раздвигаю низкие ветви и заглядываю внутрь.
Там, в густой тени, было нечто вроде грязевого гейзера, хотя язык не поднимался назвать грязью густую, розовато-смуглого цвета однородную массу, откуда всё время поднимались кверху и лопались крупные пузыри. Их-то, кстати, я и слышал.
«Это и будет глина для тебя, – сказали мне. – Надо же – столько путешествовать, а найти ее так близко от дома. Неспроста всё это. А ты как считаешь?»
Я зачерпнул глины и почти машинально скатал в комок – неожиданно тугой. Чтобы сформировать его в изделие и тем более пустить на обмазку, нужна была вода. Я достал кусок тапы и плотно сшил его в мешок, а потом вернулся к ручью. На моё счастье, мешок почти не пропускал воду, а выплескивалась она куда меньше, чем из деревянного ведра, какие мне уже привелось использовать до?ма.
Теперь дело пошло куда легче. Я разминал намокшую глину в пальцах совершенно наобум, пока не увидел, что выходит некая вполне узнаваемая форма.
Зародыш теплокровного существа. Обезьянки или человека.
Тогда я смял комок и бросил его назад. Не хватало мне еще ностальгии!
А потом подхватил свой рюкзак, перекинул через плечо и отправился искать мой каури.
Внутри, да и снаружи, было всё в порядке – будто я и не уходил никуда. Перо при виде меня замерцало чуть сильнее, будто радуясь. Кто соблюдал мой дом – оно, каури, Лес или все они вместе?
Я привёл себя в порядок, отдохнул и пока делал это – чётко сообразил насчет того, что буду делать дальше. Горшки можно формовать и без круга, на печь же пустить не камни, а кирпичи – форму легко сплести, хотя можно постараться – сделать разъёмную из дощечек. Но ведь кирпичей мне пока нужно немного, даже если вывести трубу коленом и опереть на столбик. Из прутьев же надо соорудить оплётку для горшков: потом решу, какие из них оставить сохнуть так, а какие – обжечь на костре. Нет, даже не в костре, а в открытой сверху печи, сложенной из булыжников. Глину же носить в больших плетёнках.
Так я и поступил. Все шло мне в руки: глина была мягкой и маслянистой, огонь от радости, что я дал ему волю, сам подобрал хорошую температуру для обжига, изделия моих рук выглядели вполне первобытно, но показались мне даже изящны. Тем временем я перетаскал к себе столько сырья, что гейзер заметно отступил от берегов: тем не менее, восполнил недостачу он быстро.
Когда я сложил печь и внешнюю трубу – пришлось смириться с тратами тепла, чтобы не обжигать коры
