бунтовщики, убийцы, кровосмесители, ворожеи. В общем, те, кто имеет в себе дерзновение.
– Слыхал я такое. И что – ты считаешь, что там были эти… малые души?
– Выходит, что так.
– И что я набрался их по завязку. Оттого и тошно.
Он кивнул.
– А теперь меня нужно похоронить, как злой меч, верно?
О подобных ритуалах, когда на успение меча собирается весь цвет местного палачества, я читал. Как они пируют – аналог умиротворяющей «последней трапезы» приговорённого. Как льют на клинок вино из кубка. Как заворачивают меч в дорогую ткань и вкапывают стоймя на перекрестке дорог или в потайном месте – чтобы его не выкопали местные ведьмы ради своих тёмных дел.
– Пабло, ты одного не знаешь. Меч не умирает – он только отдыхает в земле. Отдает ей чужое зло и чужие слезы – и поднимается с ложа чистым и сильным.
– Если находятся руки его поднять.
Он помолчал.
– Хельм, ты тоже употребил неточный термин. Дерзновение, как и гордость, – по сути неплохие качества, правда? Как, в общем, любое инакомыслие.
Снова молчание.
– Ох, не так ты прост, каким хотел мне казаться.
– А ты, Пабло, далеко не так прост, каким кажешься себе, – проговорил он. – И Бет тебя вмиг раскусила, и Волки лишь оттого стали с тобой шуточки шутить, да и я, грешный, вынужден был изобретать разные эксперименты круцис. В тебе есть сила и тех, и этих. Очень скрытая, как источник, забитый сором и камнями.
– Допустим. Часть этого сора ты, как я понимаю, поразгрёб. Что дальше?
Он поднялся и расправил плечи. Его куртка с евангелическими застёжками была снова повёрнута на парадную сторону, и я впервые подумал, что над сходством королей с палачами было отпущено немало шуток. В смысле – оба в красном. А вот наоборот – не слыхал.
– Чего ты теперь от меня хочешь, Хельмут?
– Не так уж и многого. Выпей еще того снадобья, что я тебе поднёс. Ну, не совсем такого. Оно тебе, я думаю, покажется крепким кофе без сахара.
– Что, снова дурью мучиться, как в былые времена?
– Сон бывает одинаков с пробуждением, дружище Павел. Люди часто об этом говорят, но всё одно путают. А если тебе угодно помянуть старое – назови это путешествием. Или даже робинзонадой.
Он захлопотал над спиртовой горелкой – я сам недавно стащил ее из туристического магазина и преподнёс ему вместо вонючего примуса коммунальных времен. Вскорости принёс глиняную турку и налил мне стакан с верхом пахучей коричневой взвеси: от настоящего кофе там была одна горечь.
– Это я нарочно чуть перелил, чтоб ты не хватал всей глоткой, а пил с самого краешку, – объяснил Хельм. – Цеди и дальше сквозь зубы.
Когда я принял дозу под пристальным взглядом моего нынешнего учителя, голову мою вмиг повело вдаль еще сильнее прежнего, зрение затуманилось, дыхание стало неглубоким и каким-то резким, а потом вроде как оборвалось совсем. Всё оборвалось и прекратилось.
Жемчужно-серый мир окутывал тело, растворяя вплоть до самых глаз, и в нём не было ни меня, ни его, ни того, кто дал напиток, ни того, кто его выпил. Как это угораздило проскочить, подумалось чужими словами, и куда. Вопросы вообще-то не имели смысла, ответы, которые вроде бы пытались на них дать, – тоже. Нечто прекрасное и полное безусловного значения протекало насквозь, откладываясь внутри чем-то нуждающимся – но, возможно, и нет – в позднейшей расшифровке. Хотя, с другой стороны, оно само было своим значением и смыслом во всей его полноте – так точно, как сугубая древесность есть значение, предназначение и смысл любого из деревьев.
Туман перед глазами зазвучал, сгустился и стал крыльями – настолько огромными, что кроме них, не стало ничего. В их белизне заключалась вся дневная радуга, в очах гигантской птицы – ночная, сотканная из темноты. Огромный клюв был загнут книзу – это, однако, обозначало не хищника, но царственность. Очертания головы и ниспадающего книзу хвоста, похожего на изогнутый девичий локон, как бы мерцали, то сливаясь с крыльями, то выделяясь на их фоне.
– Одно дитя Сумрака хотело выучиться летать, – пророкотало создание. – Ты не передумал, землянин?
– Чего ты хочешь? – спросило то, что пока еще было Андреем, а может быть – и Павлом.
– Того же, что хотят все сказочные птицы-перевозчики: чтобы ты накормил меня своей плотью, ибо дорога наша долга? и трудна.
– У меня ее, кажется, и вовсе нет, этой плоти.
– А как же те боязливые обрывки чужих жизней, что поселились в тебе и нашли там укромное пристанище?
– Уж их-то я отдам с радостью, но как?
– Вместе с дыханием. Приникни ртом к моему телу и выпусти их из себя – уйдут с готовностью.
В самом деле: когда губы погрузились в перистую облачность, некий горячий, почти раскаленный пар изошел из них – и опустевшая оболочка наполнилась небесной прохладой.
– Вот теперь хорошо. Теперь ты стал лёгким, и нести тебя будет нетрудно. Садись ко мне на спину.
– С радостью, но за что тут удерживаться?
– Берись обеими руками за обруч, что у меня на шее.
Это было огромное ожерелье из подвижных серебристых звеньев, замкнутое спереди прекрасным голубым камнем в виде полной сферы. Он вращался, и внутри него мелькало нечто похожее на зеленые и зеленовато-желтые листья, испещренные пятнами различной формы: корни могучего древа были, очевидно, скрыты в глубине самоцвета. Стоило мне положить руки на одно из звеньев, как птица взмыла еще выше и, кажется, оседлала ветер…
Нет, серебряного Сокола со львиными лапами и хвостом, царя птиц, зверей и трав, оседлал его всадник. А ветер служил обоим сразу.
– Это называется учиться? – прорывается сквозь встречный поток воздуха.
– Это называется – преодолевать страх полёта, двуногий.
Страх? Да его и не было вовсе – один восторг.
– Мы летим куда-то или просто летим?
– Всякий полёт имеет целью самого себя, малыш, – отвечает дивный летучий Пёс в серебристо- радужной чешуе, крылья его – две радуги, глаза – две темных бездны.
Однако на словах всадника – возможно, запретных – ветер спадает, туман опускается и покрывает собой землю. Клочок суши, отделенный полоской воды от одинокой горы, чьи склоны одеты цветущей сакурой, а вершина – снегом и льдом.
– Это всё?
– Нет. Здесь, на этом острове, ты будешь меня ждать, – отвечает живое облако. – Возьми моё перо – стоит тебе дунуть на него, и я появлюсь. Не бойся его потерять – оно умеет следовать за тобой повсюду и везде тебя находить.
– Благодарю тебя. Как твоё прозвище, имя острова и название горы?
– Я Симург, вершина эта, на которой свил я гнездо, – великая Меру, или Сумеру, ты – сумр. Все три звучания схожи, не правда ли? А малое твоё царство поименуешь сам. Один человек, побывавший на нем, назвал его Остров Накануне, другой – Остров Тайны, только ты не должен смотреть через чужие очки. Прощай!
– Но я не научился летать.
– Летает не «я», малыш. Поднимается кверху и парит в поднебесье, стремится вдаль с вихрями лишь Великая Самость. Когда ты это поймешь, более ничего не станет нужно.
Облако в виде птицы – или пса, или кентавра – взвивается вихрем, подымается ввысь, растворяется в солнечном сиянии. Существо всех четырех стихий.
Я остаюсь – голый человек на цветущей земле.
Ни имени, ни одежды, ни страха. Ничего не осталось. Что-то странное вспоминается о кольце – было,
