Они всё время общаются, пока душе есть к чему прицепиться – эти псевдолюди.
– Псевдодуши, – поправил он. – Где ты увидел людей? Алчные и эгоистичные пираньи. Все на новенького, ха!
– Не все. Та искорка была совсем другая. И она не использовала меня для транзита на тот свет, а осталась на этом. Я правильно почувствовал?
– Да, это результат промывки грунта, можно сказать.
– Душа для моего ребенка?
Амадей отрицательно покачал головой.
– Ты не понял или побоялся понять. Души, которые даёт Он, – огромные и касаются здешнего бытия лишь самым краем. Приходят сюда, чтобы играть и учиться. Видеть результат своих действий, умных и нелепых, хороших и дурных. Наряжаться в свои выдумки и в свой телесный опыт.
– Это тело, что подарило себя, – можно хоть его увидеть?
– Что же. Как говорится, по счастливой случайности оно здесь. Не испугаешься?
– Чего?
– Сами не знаем. Сюда пришли, руководствуясь интуицией, тебя привели по той же зыбкой причине, теперь и остерегаем по тому же самому.
Он рывком оборвал свинцовое грузило, которым были запечатана продетая через петли проволочка, распахнул одну из дверец второго ряда и вынул из дымного холода нагое женское тело.
Нет, голым оно не казалось – лёгкая изморозь делала его похожим на снежную статую в зимнем парке, а такие фигуры почти всегда целомудренны. Вытянутые пальцы ног с округлыми ногтями, худощавые бёдра с кустиком белых волос между ними, аккуратный прямой шов от паха до грудины, чуть расплывшиеся от долгого лежания на спине сосцы, шея и лицо, почти закрытые всклокоченными седыми кудрями…
Тёмное пятнышко на правом виске и глубокий провал в затылочной кости.
В объятиях у Амадея пластом лежала моя Эли.
– Нет, не думаю, – ответил он на мой безмолвный вопль. – Успокойся, по крайней мере. Ты же, когда отключался, видел иную траекторию пули. Бог мой, да разве мало людей кончает с собой, узнав смертельный диагноз?
И разве мало таких, кто седеет до времени во время допросов или врачебных экспериментов (для блага человечества, исключительно для блага), хотел добавить я. Но понял, что в этом нет необходимости. Что лишь Андрея могла целиком захватить беда одного существа, пусть даже самого близкого, Пабло же скорбит обо всех напрасных смертях. А Снежная Дева… она и в самом деле похожа на мою жену лишь мимолётно.
Снежная Дева, и верно. Когда мы вышли из здания, с хмурого неба сыпалась мелкая манная крупа, и было очень холодно.
– Господа, поторопимся, – сказал Иоганн. – Мы с Гарри семь файеров успели заложить, пока вы предавались чувствам.
Когда мы пятеро подошли почти к самой монастырской стене, Иоганн обернулся и протянул назад открытую ладонь. В ту же секунду над покинутым моргом взвилось бледное и почти беззвучное пламя, обращая в прах его стены, его подвалы и его мертвых.
Пустота и окончательное безмолвие.
Я нес себя домой, как чашу, полную вселенских скорбей. Будто хрустальную вазу с лотерейными билетиками, коими были чужие души.
А добравшись, наконец, повалился на ложе как был, в полной оснастке, запретил Марии браться за мою обувь с целью стащить и почистить до блеска – и вообще велел пригнать мне Хельмута, которого некстати носило по каким-то неудобь сказуемым делам. А потом провалился в сон на грани обморока.
В этом сне мы с Эли по-прежнему оставались молодыми людьми, однако у нас было множество детей и внуков. Жили мы в большущем доме из лиственницы, что сам собой вырос на поляне рядом с тихой речкой, Эли, как самая старшая, варила обед в огромном котле, подвешенном над костром, и смеялась, когда копоть лезла в белокурые волосы и карие глаза. А наши ребятишки притаскивали из соседнего леса то белый гриб, то горькую красную ягоду, то пучок иззелена-бурого целебного мха и радостно кидали в общее варево, и солнце играло на ясном небе цвета моего карбункула.
Разбудил меня, конечно, Хельмут. И сразу приткнул к моим губам кружку с каким-то мудрёным варевом.
– Вот, опохмелись после вчерашнего.
– А что, сейчас уже завтра?
– Ещё немного поваляешься – вообще послезавтра настанет. А там и до конца света недалеко, – улыбнулся он.
Что-то в его манерах насторожило меня – и, возможно, какой-то не такой вкус пойла. Я приподнялся, опершись на его руку, что обнимала мою спину сзади.
– Хельм, твой огуречный рассол факт чем-то глючным припахивает.
– Я же мастак составлять всякие лекарственные смеси. Моя вторая по значимости профессия.
Язык его тоже изменился вместе с тоном речи и подбором слов. Еле заметно, но всё-таки…
– Хельм, ты что – снова с миссией? Волки прислали?
Он рассмеялся.
– Угадал первое и ошибся насчет второго. У Волков теперь свои заботы: сынка Беттины соблюдать, пасти человеческое стадо по окрестностям. Организовать переправы через бурную реку. На? вот, хлебни еще немного, мне требуется, чтоб ты хоть немного соображал.
В самом деле, голова у меня казалась шире плеч, и в ней клубилась совершенно мерзкая муть.
– Вот, издевались надо мной, как могли, а я всё тот же слабак, что и раньше, – проворчал я.
– Пабло, ты это зря говоришь. Форменный поклёп на себя взводишь, – он присел рядом на матрас, обхватил мои плечи поплотней. Ни в этом жесте, ни в способе выражать свои мысли совершенно не чувствовалось ничего простонародного. Разве что некая симпатичная архаика.
– Это ты вчерашнее переживаешь, верно? – продолжал он. – Да знаешь ли ты, что Волки сами изумились, как ты резко одеяло на себя рванул. Обычно людская пряжа тянется, как оренбургский пуховый платок через обручальное колечко – постепенно и не торопясь. И кончается в том самом месте, откуда взяла начало. А теперь вообще все наши сумеречники присоединились и никак не выпьют то, что ты зачерпнул. Открыл, что называется, выход и распечатал замкнутый источник.
– То есть сумеречники в одно и то же время и берут себе, и отправляют наверх. Друг, а разве так бывает?
– Ну, ты понимаешь, я ведь очень знатным палачом считался. На клинке самого лучшего моего меча велел выгравировать его девиз: «Отделяю душу от плоти и возношу её в горнее Царство». И давал его прочесть всем, кто шел ко мне по приговору суда. Да они и без того понимали, что искупают свой грех, – хотя бы частично, если сотворили какую-либо мерзость, или полностью, если их казнят безвинно.
– А такое происходило, – спросил я наполовину утвердительно.
– Не могу судить – кое-кто искренне так про себя считал. Были такие, что не желали говорить об этом с казнителем, только с духовником.
– Но кое-кто и желал.
– Ты не представляешь, сколько. Начиналось с попытки разузнать, какая боль его ждет и нельзя ли смягчить ее за плату, – он хмыкнул. – Ну что же, брал я эти гроши, хоть и был богат, как мы все. Только и без них бы делал, что считал нужным. Пилюли там в рот сунуть или багор в сердце – штука нехитрая, судейские об этом знали. Редко в их приговоре стояло – «без малейших послаблений», и то когда уж совсем изверга возводили на помост. Так вот, о чём я. После каждой процедуры веревку с петлей меняли – вялой становится, как говорили, и ненадёжной. Прочие расходные материалы…
– Хельм, покороче, а? Меня твоя ностальгия никак не задевает.
– Прости. Не задевает, не касается или шокирует, кстати? Ты бы уточнил терминологию.
Я улыбнулся.
– Ну вот ожил немножко – и то ладно. Так вот, меч после каждой отрубленной головы самую каплю, но тяжелеет. Берёт в себя, значит.
И оттого становится живым и опасным для хозяина. Ведь кто на эшафот обыкновенно поднимается –
