– Я спала.
– И Маша спит?
– Да. Все хорошо… Мы вместе уснули.
Аня спала, так и было. Я же сидел возле телефона на кухне – спиной к двери – и не слышал ее шагов.
– Ты все-таки не прав, Игорь.
– Не прав? (Я потерял нить – а нить была.)
– Я ведь слышала – ты отказываешься помочь Вере Сергеевне.
– Не надо, Аня, об этой помощи. Уже ночь.
Но она сказала – надо, надо, Игорь. И присела на стул. Терпеливо и, пожалуй, даже ласково Аня высказала то, что надумала, пока стояла за моей спиной, когда я мял пальцами шнур и выкладывал Вере по телефону правду-матку.
– Тебе не удалось узнать про Старохатова?.. Но ты не огорчайся, Игорь. И ни в коем случае не бросай начатое на полдороге. Ты обязан узнать всю правду.
– Аня…
– Ты обещал Вере Сергеевне помочь или не обещал?
– Аня…
– Помогать, Игорь, – я где-то это читала – нужно не только тогда, когда помогать легко. Помогать нужно и тогда, когда трудно.
Ту часть ее реплик, которая относится к спасению нашего кино, я постарался не слышать. Ради доброты на ночь глядя.
– Аня, – я облизнул спекшиеся губы, – Аня. Я, видишь ли, выпил… Много выпил. Мне сейчас совсем не до кино.
– Тебе не стыдно?
– Мне не стыдно… Мне плохо.
Тут она увидела, что мне действительно не до кино.
– Ладно… Когда папа выпивал, мама заставляла его лезть в ванну с холодной водой.
– Ты, Аня, наверное, шутишь?
– И не собираюсь.
– Да откуда у них была в те времена ванна?
– Была бочка.
И она решительно повела меня к ванне, чтобы делать то, что мама делала с папой. Она велела мне раздеваться. А сама открыла кран, притом открыла мощно и только один – синенький. Некоторое время я гневно говорил ей те слова, какие папа, видимо, говорил в таких случаях маме, а затем смирился. Я влез в ванну, сидел там и вскрикивал от холода. Но стало легче. Это точно.
Отдав дань традиции, Аня уложила меня в постель – лежала со мной рядом и тепло дышала в ухо.
И шептала:
– Игорь… Игорек… Все-таки помоги Вере Сергеевне… Ладно?
– М-м…
– Прошу тебя… Из небольших честных поступков складывается большая правда.
– Кто это тебе сказал?
– Все говорят.
В ход пошли и другие глубокие истины. Потом Аня уснула. Было тихо. А я еще раз встал и сделал то, что, по-видимому, делал папа, если его здорово мутило, а мама уже крепко спала, – влез в холодную ванну на этот раз самостоятельно.
* * *
Никогда я не был счастлив больше, чем в те дни с Аней. Никогда и ни с кем (счастье не ценят, я тоже не ценил), – можно долго рассказывать, можно воспроизвести и зафиксировать сотню милых мелочей, но счастья все равно заметно не будет, потому как оно вообще незаметно.
– Ты еще шшанок, – говорил я ей иногда, шутливо намекая на разницу в возрасте и на ее юность. Оказывалось, что я попадал в больное: Аня вдруг делалась сама не своя. Ей слышалось в этих словах нечто большее, потому что так уж она была устроена.
– Я не щенок. И вообще – я не собака.
– Шшанок… – поддразнивал я.
И лишь много-много позднее выяснилось, что ее обижал не намек на зеленость: обижало удвоенное «ш» – Ане казалось, что я заодно подсмеиваюсь над ее простоватой речью. А речь, кстати, простоватой у нее уже не была. Как говорили у них на заводе, выйдя замуж, «Анька стала тянуться».
* * *
Мы перешептывались – и этот тихий ночной треп был током крови в том своеобразном организме, который зовут молодой семьей. Ночник еле горел, чтоб не тревожить дочку. Маша спала.
