восхищение в молодости сменилось более трезвым, а потом даже критическим отношением к нему в зрелые годы. И в итоге пришел к чувству глубокого, куда более осознанного, чем в молодости, уважения к нему и к пути, который он прошел.

На внутренних душевных весах часто колеблются: «быть» и «казаться». На весах этого человека они тоже колебались. Размахи были большими. Но перевесило: «быть»!

Одному моему коллеге-журналисту случилось как?то познакомиться с блестящим медиком, доктором наук, и в обстановке необычайной: медик рассказывал о своей профессии молодым актерам. Всех покорил простотой и естественностью манер, а главное, значительностью того, о чем говорил.

Мой коллега захотел написать о нем и не без некоторой робости сказал профессору о своем желании. Тот охотно согласился и пригласил журналиста в свою клинику. На операции, на «пятиминутку», на обход, на лекцию, на общебольничное собрание. Возвращался журналист с этих встреч восхищенным. Он рассказывал мне, какие сложнейшие операции проводит профессор, как четко и спокойно дает указания помощникам, как доходчиво объясняет ученикам суть своих действий. Он уже знал о сложных операциях, которые впервые освоил его знакомый, какие труды тот опубликовал, а какие готовит к публикации. Однажды мой коллега вернулся из клиники подавленным. Едва началась операция, стало ясно: спасти пациента нельзя. Профессору пришлось все объяснить самому близкому для больного человеку. О словах, которые профессор нашел, о тоне, которым он их произнес, мой коллега говорил как о высоком проявлении мудрости, такта, милосердия…

Шло время, а мой коллега все еще не написал очерка об этом враче. (Назовем его Н. Н.)

— Разочаровались? — однажды спросил я.

— В главном нет. Но не могу понять, зачем он, талантливый, признанный, так старается понравиться всем. То говорит таким сладким голосом, ну, просто «Сахар Медович», то вдруг предстает этаким грубияном, сорванцом.

— То есть как?

— А так! Пришел к нам в гости. Вошел в кабинет и сел на пол. Зачем? Оригинальность? А моей жене, они едва знакомы, — брякнул: — Это разве чай! Кто так заваривает?

Все время играет! Идем по улице, ведем важный разговор. Вдруг он кидается наперерез такси, свистит в два пальца, садится в машину, кричит: «Пока! Я на консультацию!» Однако название важного учреждения, куда едет консультировать, проскандировал полностью. Чтобы я проникся!

Входим с ним в клинику. Навстречу помощники, ученики, врачи, сестры. А он по лестнице через три ступеньки скачет и всем небрежно бросает: «Привет! Привет! Привет!»

— Прекрасно! Сердце значит здоровое!

— А мне показалось, ему одинаково не хотелось ни козлом по лестнице скакать, ни свистеть на улице в два пальца. А смысл его выходок прост: — вот он я — каков! Молодой, непосредственный! Профессор, а маститости ни следа. Обаятельный антиштамп.

— Вот так и напишите! Портрет обретет светотень, герой станет живым… Отделите в этом характере зерно от плевел.

— Не могу, по этическим соображениям не могу. Он ведь мне столько времени отдает не ради светотени. Он ждет своего портрета. Парадного. Во весь рост. Точнее парадно-интимного. — Он вздохнул:

— Не люблю я, когда персонаж сам себя так старательно подает под соусом собственного изготовления.

Я удивился:

— Почему так резко? Уж не кошка ли между вами пробежала?

— Не кошка, а выборы в высокое научное учреждение. Его выдвинули кандидатом. Как он обрадовался! Звонил мне, советовался: то ли форсировать появление статей о себе, — кое?кто написать вызывается, — то ли повременить? Ведь, с одной?то стороны, статьи привлекут внимание, а с другой, чего боже избавь, вызовут ревность коллег. Ну, что тут посоветуешь? Оставаться самим собой! Так ему того мало, что он уже есть. Ему еще хочется казаться. Ну и пустился во все тяжкие и засуетился неприлично. Интервью дает по всем вопросам. Очерки о нем замелькали. Не очерки — жития!

— Ревнуете?

— Нет! Я житий не пишу. А интервью? Добро бы по специальности давал. Тут ему есть что сказать. Так нет: о кино, о театре, о литературе. Учит всех — и писателей, и режиссеров, и актеров. Не понимает, что кабы не его звания, степени, должность, слава, такие ответы печатать бы не стали. Дилетантство! Но редакции страсть как любят, чтобы знаменитые физики о балете высказывались, а химики — об оперетте! Это модно.

— Почему так зло?

— Разве? Это не злость, а досада. Когда знаменитый хирург С. С. Юдин писал о литературе, о живописи, вообще о культуре, — все, что он об этом говорил, было существенно, органично, глубоко. Имело право на существование, независимо от его титулов и славы. Когда физик-теоретик Е. Л. Фейнберг пишет о сложнейших проблемах искусства и высказывает мысли, оригинальные и неожиданные, это интересно и важно само по себе, независимо от того, будет или не будет стоять над статьей: член-корреспондент Академии наук. Каждое слово С. С. Юдина и Е. Л. Фейнберга обеспечено золотым запасом ума, души, знаний, упорных размышлений о проблемах культуры. То, что о гуманитарии говорит хирург знаменитый или физик знаменитый, придает высказываниям дополнительный интерес, но не служит пропуском в печать. Моего же потенциального героя занимают не столько проблемы искусства, сколько демонстрация того, что его интересуют проблемы искусства.

Однажды Н. Н. снова пожелал со мной встретиться. Написал он книгу. Дал ее мне прочитать в рукописи, чтобы услышать мое мнение. Все, что о профессии, о пациентах, об их близких, — важно, дельно, умно, широко, интересно. Об общечеловеческих проблемах бледнее. О литературе совсем слабо. Да, бог с ними, с его суждениями о литературе. Об этом и без него есть кому сказать. Книга мне в целом понравилась. Я высказал частные замечания. Он принял их с благодарностью. Странным показалось мне предисловие. Написал его некто, занимающий в медицинской иерархии высокое положение. В предисловии в самых превосходных степенях говорилось о заслугах Н. Н. По сути, справедливо, но стиль был преждевременного некролога.

Говорю:

— Поскольку с тем, кто писал предисловие, я не знаком, и он моего мнения не спрашивал, от суждения о предисловии воздержусь.

— То есть как незнакомы? — весело рассмеялся Н. Н. — Предисловие писал я. Коллега его только любезно подписал.

— Мне стало противно, — продолжал журналист. — Я своего возмущения не показал — он был гостем в моем доме, но подумал: все! Больше я с ним не знаюсь: что ему дает право настолько не уважать меня, так бесстыдно передо мной заголяться?

Н. Н. почувствовал, что дал маху, и сказал умиротворяюще:

— Так принято!

А я, слушая рассказ своего друга журналиста, подумал: в начале века немецкий историк культуры и нравов Макс Кеммерих издал замечательную книгу «Вещи, о которых не говорят вслух». Он писал в ней о кумовстве и беспринципности, о кастовой нетерпимости в науке и о многом другом, что существовало, но в чем вслух не признавались. Оказывается, теперь не только в превосходных выражениях пишут о собственных заслугах и талантах, но и не стыдясь говорят об этом вслух! Вот куда заводит человека талантливого, но слабого, желание не только быть, но и казаться.

Мой друг продолжал: — Вы знаете, что такое «имэдж»?

— Английское слово. Образ, изображение, отражение в зеркале. Насколько помню, еще «икона».

— А в наше время у слова «имэдж» появилось еще одно значение. Это уже не просто образ, и уж вовсе не честное отражение в зеркале. «Имэдж» — это образ, какой человеку, занимающему определенное положение, следует иметь, дабы производить благоприятное впечатление на окружающих. «Имэдж» обеспечивает престиж и успех. Понятие это возникло на Западе, вместе со специалистами по «имэджу», чье дело создать представителям «истеблишмента» красочную биографию, легенду об их характере,