позора, нескончаемых измышлений и клеветы. Но кто-то должен был поднять спящий лагерь в долине.

— Я в равной степени виновата, помните об этом, — сказала Альенора по дороге к лошадям.

— Благородно с вашей стороны, но это неправда. Если бы не я, вы бы остановились здесь, на плато.

— А если бы я настояла на своем, вы бы сделали по-моему. Мы в одинаковой мере виновны или якобы виновны. Возьмите моего коня, сударь. Ваш в состоянии только сползти вниз по тропе. На нем я доберусь до лагеря.

— А вы, моя госпожа, возьмите вот это… — проговорил де Ранкон с мертвенно-бледным лицом, протягивая Альеноре кинжал — свое единственное оружие, так как поскакал налегке, просто уступая, как ему думалось, женскому капризу. — Мне кажется, обратная дорога безопасна… если же нет, если они уже окружили нас со всех сторон, то мне не осталось бы ничего другого, как убить вас…

— И это я смогу сделать сама, — ответила она, принимая кинжал.

Она не сердилась на него за то, что он отпускал ее одну; рыцарская честь требовала от него — в качестве расплаты за ошибку — ехать вперед, в сторону наибольшей опасности. На его месте она поступила бы точно так же. Альенора хорошо понимала: существует крайний предел отчаяния, когда такие понятия, как этикет и предупредительное отношение к женщине, утрачивают свое значение. И они оба достигли этого предела. Она не имела права находиться здесь, во всяком случае, по своей прихоти, не имела права требовать предпочтительного обращения. Взобравшись на усталую лошадь, которая вновь тяжело вздохнула, Альенора проговорила:

— Когда вы встретитесь с ними, сударь, то знайте, что мы скоро будем рядом с вами. Да хранит вас Господь.

Запах крови и смерти, витавшие над плато, вновь пробудили у ее коня тоску по своей зеленой лужайке, и когда де Ранкон сел на него, он охотно зашагал в направлении, которое приближало его к дому. Оглянувшись последний раз у прохода, Альенора увидела лишь темный силуэт, который быстро удалялся, погружаясь в мир теней. Она не надеялась больше увидеть де Ранкона среди живых.

После молниеносного нападения, убив от двух до трех тысяч христиан и захватив много лошадей, турки сразу же отступили по им одним известным горным тропам. Атакованные в тот момент, когда с трудом втаскивали тяжелые обозы на плато, крестоносцы были захвачены врасплох. Они шли без всяких мер предосторожности, полагаясь на идущий впереди авангард аквитанцев, который должен был остановиться и ждать их на плато.

Первый момент больше напоминал беспощадную бойню, когда крестоносцев резали, как свиней; однако вскоре они опомнились, выстроились в боевые порядки и начали отбиваться, но турки уже отошли. Приближались сумерки, нужно было позаботиться о сотнях раненых, и на склоне, ниже плато, поспешно устроили лагерь. В пылу схватки никто не задумывался об аквитанцах; заметили только, что их нет там, где они должны были находиться. Но когда все немного успокоились, вопрос об их судьбе встал во весь рост. Королева, де Ранкон, весь авангард — что с ними? Неужели они тоже попали в засаду и ни одного человека не осталось в живых, чтобы вернуться и предупредить главные силы?

Такой исход представлялся вполне вероятным. По существу, другого объяснения и не было. Король, проявивший отвагу во время внезапного нападения и получивший несколько незначительных порезов и ссадин, переживал Приступ ужасного отчаяния, в котором немалая доля принадлежала запоздалому раскаянию. Он не сомневался, что Альенора мертва — его восхитительная, веселая, внимательная Альенора, которую он все эти годы держал в отдалении в угоду Бернару и Одо.

Рыдая, он заявил Одо:

— Я не прощу себе до самой смерти. Я сердился на нее и ревновал. Да, Одо, ревновал. Люди, которые не откликнулись на мой призыв к крестовому походу, пришли по ее зову. Потому-то я и отправил ее с ними. Пусть, говорил я себе, едет со своими аквитанцами, пусть возглавит их и вместе с ними несет все тяготы похода. Мне следовало держать ее возле себя в безопасности. Я никогда не был к ней справедлив, Одо, и, ревнуя, послал ее на верную смерть.

— Но у нас пока нет доказательств, что она мертва, ваше величество. Первые воины, ступившие на плато, не заметили ничего подозрительного, никаких признаков борьбы. И среди убитых и раненых не подобрали ни одного аквитанца.

— Разве турки стали бы нападать на них в том самом месте, где они решили устроить засаду для нас, где даже один-единственный убитый непременно насторожил бы нас? Нет, они пропустили авангард через плато и только тогда… — Король поднялся и отбросил мокрые тряпки, которые врач приложил к его ранам. — Я должен лично выяснить, что произошло.

— Сударь, ваше состояние не позволяет… — начал Одо.

— Я слишком долго слушал вашего брата, — сказал Людовик VII таким тоном, каким никогда прежде не разговаривал со священнослужителями. — Пригласите ко мне Тибольта. Он настоящий мужчина и поймет мои чувства.

Вошедший Тибольт заявил:

— Судьба нашей дорогой королевы беспокоила меня с того самого момента, когда мимо моих ушей просвистела первая стрела этих проклятых иноверцев. Я держу наготове отряд, ожидая луны. Выступим немедленно. По крайней мере, сможем отомстить…

— Я поеду с вами, — сказал король.

Тибольт нисколько не удивился. Когда же Одо продолжал возражать, стараясь удержать короля, он, повернувшись, небрежно бросил:

— Ах, перестаньте, что тут особенного? Король не ранен, а тревога за королеву повредит ему больше, чем верховая езда.

Тибольт был душой и телом предан Людовику VII и, как никогда, сочувствовал его страданиям.

Они ехали там, где всего каких-то несколько часов назад бушевала яростная схватка, — ехали по полю первой битвы этого крестового похода. При свете луны и факелов они искали тех раненых, которых можно было спасти, и избавляли от мук молниеносным ударом кинжала безнадежных. В конце концов отряд приблизился к тому месту, где лежали убитые и раненые турки, наткнувшиеся на ожесточенное сопротивление крестоносцев. Здесь Тибольт сошел с коня и закованной в железо ногой стал переворачивать тела, пока не нашел, что искал — турка с поврежденными ногами, но в остальном вполне здорового.

— Симон, — обратился Тибольт к одному из своих людей, — посади этого паразита к себе на лошадь и отвези в лагерь. Тщательно сохраняй его, и пусть лекари займутся его ранами. Ни при каких обстоятельствах не дай ему умереть. Завтра он нам может понадобиться.

— Зачем? — спросил Людовик VII у Тибольта, который сел на коня и продолжил путь.

— На тот случай, ваше величество, если мы не обнаружим королевы живой или мертвой. Тогда нам нужно будет знать, куда ушли турки, где их становище. И этот малый — если надо, под пыткой — все нам расскажет. Де Ранкону и его бравым рыцарям не повредило бы малость посидеть в турецкой подземной тюрьме, дожидаясь уплаты выкупа, но я боюсь за королеву. Даже нечестивые, предпочитающие жирных баб, сразу увидят, что перед ними женщина изумительной красоты.

— Не говори так, Тибольт. Меня и без того одолевают самые горькие думы.

В подавленном настроении они продолжали продвигаться вперед, с напряжением вглядываясь в черно-белое пространство из камней и снежных сугробов, полос лунного света и мрачных теней. Но вот одна из теней стала быстро приближаться и превратилась в де Ранкона. Его конь старался изо всех сил, полагая, что скачет домой к милому зеленому лугу, которого ему на самом деле было не суждено никогда больше увидеть.

Заметив сверкнувшие впереди кольчуги, де Ранкон закричал:

— Король? Что с королем?

Людовик хотел ответить, но от волнения у него перехватило горло. Вместо него ответил Тибольт:

— Цел и невредим. А королева?

— Цела и невредима.

И вот Людовик VII, Тибольт и де Ранкон сошлись вместе. Почувствовав огромное облегчение после пережитого ужасного волнения, они заговорили все разом, перебивая друг друга, смеясь и чуть не плача от