прыгнула на съёмках с большой высоты, и потом слегла в Чехии в больницу. И чуть там не погибла, потому что была уже сильно беременна, когда прыгала, и аборт было делать рискованно. Она лежала в чешской больнице и умирала (так она мне поведала), но не умерла, и плод как-то из неё вытащили, неживой, правда.
Наш с нею общий плод вёл себя молодцом. Я регулярно возил мою жену в женскую консультацию, располагавшуюся за зданием Верховного суда (ехать надо было с Поварской), рядом с «Домом книги» на Арбате. Там её обследовали. В том числе и заглядывали ей в живот с помощью УЗИ. Я поджидал её обыкновенно в машине с охранниками, мы часами скучали, я оставлял все свои дела, это был мой долг, ждать мою жену с моим ребёнком в животе. Было лето. Однажды и меня пригласили поглядеть на моего ребёнка, глубоко в животе у матери. Я увидел на экране личико, закрытые глазки, ушки, и докторша обратила моё внимание на его яички. Мальчик! Это был ты, Богдан! С перепугу я поцеловал докторше руку и поблагодарил за доступ к тебе, Боги! Надо было поцеловать руку твоей маме, Богдан! Я не догадался.
Рожать она решила в обыкновенном советском, российском роддоме у метро «Планерная», куда её направила профессорша из консультации. Я был удивлён вдруг проявившимся у моей жены здравым смыслом. Я был готов к капризному её решению, был готов к рожанию в Берлине и в любой из европейских столиц, на том лишь основании, что ей посоветовала там рожать очередная подруга. Вероятнее всего, её покорила и убедила своим авторитетом профессорша из консультации. Мы съездили в роддом № 1 (советское прямоугольное, с виду неприятное, однако просторное здание, в глубине парка, старомодные, как потом оказалось, с допотопным оборудованием, палаты), там её приняли узнавшие актрису радушные и сердобольные русские тётки, посмотрели доктора, и не вернули её домой, как мы рассчитывали, но оставили под наблюдением. Поскольку ведь у неё год назад был выкидыш.
Мои эти рассказы, могли бы прозвучать и от простого русского мужика, из его пьяного или обкуренного рта, у всех очень часто оказываются перед глазами эти личные истории. Моя история лишь более интересна, может быть, потому, что я взял себе за труд записать её, да ещё потому, что я наблюдательнее простого русского мужика, я, — непростой русский мужик… Так вот её оставили понаблюдать, и уже на следующий день я явился навестить её. Меня пустили, заставив надеть на туфли синие пластиковые пакеты, халат и шапочку. В таком нелепом виде, с большой плиткой шоколада в руке и парой книг ей для чтения я вошёл к ней в палату. Её поместили в двухместную палату одну, из уважения, очевидно, к тому, что она актриса.
— Шоколад мне нельзя, — засмеялась она. — Тебе придётся купить и передать мне еду. Потом, — прибавила она, видимо, на моём лице появилось скушное выражение: — Посиди со мной.
Я посидел. Настроение у неё было хорошее. Мы держали друг друга за руки, мужчина и женщина, у которых вот-вот появится ребёнок — мальчик. В подобной ситуации я находился первый раз в жизни. Меня смущала её деформированная плодом фигура, упростившиеся черты лица, но так нужно, сказал я себе. Говорили мы о каких-то пустяках, о том, что наш ребёнок поворачивается у неё в животе, что он хочет родиться.
— Ему не терпится, — сказала актриса улыбаясь.
— Потому, что не знает, куда торопится, — сказал я с несвойственной мне интонацией пессимизма. Точнее нет, это была холодная струйка реализма, как раз свойственная мне. Она сказала, что вчера у неё взяли все возможные анализы и что чувствует она себя хорошо. Что тут скушно, но она ходит в соседние палаты поболтать к «девкам». Потом мы записали на листке бумаги, что ей нужно купить. Видимо, по ходу составления списка я задавал ей глупые вопросы, и она спросила меня:
— Ты что, никогда не лежал в советской больнице?
Я сказал, что лежал в советской больнице больше сорока лет назад, в психушке на Сабуровой даче в Харькове, но успел забыть всё.
— Ну да, ты бы не пришёл с плиткой шоколада, — прыснула она.
— А что? — не понял я.
— Тут мужья привозят целые тонны продуктов, — пояснила она.
Я попрощался, вышел, и мы с охранниками довольно долго ездили по окрестным магазинам, пока не выполнили весь список. Вернулись в роддом. Жареную курицу целиком у нас принимать отказались. Не долго думая, я разорвал её руками на части. В таком виде приняли. И понесли ей. В вестибюле стоял забытый мною за сорок лет запах советской больницы.
Впоследствии, мы уже не жили вместе, она высмеет этот мой визит к ней с плиткой шоколада и прибавит, что «девки из соседней палаты» смеялись: «плиточку шоколада он ей принёс». Высмеет в многочисленных интервью. Защищу себя тем, что скажу: в этой ситуации я повёл себя как солдат, уверенный, что в казарме тебя накормят как-нибудь. Они же, опытные и изощренные, лежавшие в советских больницах, имеют не солдатскую ментальность.
Актриса полежала около недели, и её выписали, найдя, что у неё всё в порядке. Можно было и дальше лежать «на сохранении», как они это называли, но ей было дико скушно. Я приехал на кадиллаке, в ту пору у меня ещё был кадиллак, и мы отвезли мою жену домой, в привычную ей обстановку. Была середина октября, и уже подмораживало.
Ближе к родам она успокоилась. Ходила себе по маленькой квартире, поддерживая живот, разговаривала по телефону с подругами, с аппетитом ела. Я считал, что мне разумнее будет находиться с нею рядом, вдруг что… Вдруг её нужно будет немедленно везти в роддом. Она же усылала меня восвояси, в мои Сыры, поскольку я раздражал её своими движениями, издаваемыми звуками и запахом. Беременные, как известно, чувствительны к запахам. Нельзя сказать, что я очень печалился оттого, что был сослан в Сыры, за последние годы я полюбил одиночество пуще прежнего. Это фольклорное выражение «пуще прежнего» как нельзя лучше объясняет мои отношения с одиночеством, я любил одиночество всегда, но после тюрьмы возлюбил его крепче. В тюрьме ведь ты не бываешь один, круглые сутки окружён людьми, только сон и спасает. А секса с беременной у меня уже не было. Ведь я воспылал страстью к женщине- паутинке, а передо мной бродила теперь спелая самка с животом-барабаном…
Мы решили, что я отвезу её в роддом 7 ноября, пусть её посмотрят. Почему вылезло это седьмое ноября, я уже чётко не помню. Кажется, я не мог раньше, или её что-то задерживало. 7 ноября был холодный день, помню замёрзшие лужи. Кадиллак тепло пофыркивал, за рулём сидел парень из Иркутска — Максим Калашников в волчьем пальто и рысьей шапке. Приехали, сели в приёмной. Беременная стала разговаривать с подругой, потому что была очередь, состоящая из таких же, как мы, пар, — мужчина и жена с животом. Ещё мужчина, — и жена с животом. Один будущий отец был кавказец, среднего возраста, а его беременная — рыжая неказистая женщина. Кавказец всё время говорил по телефону. Беременная моя актриса также всё время говорила по телефону сладкой, невыразительной, скорее скушной скороговоркой. Вот что она говорила:
— Я не знаю, зачем я сюда поехала. Я думаю, рожу не раньше, чем через неделю. Муж настоял, говорит, давай тебя посмотрят… Ну сейчас посмотрят, и уедем… Нет, что ты, никаких приступов…
Моя служба безопасности, счастливцы, хотя бы выходили гулять по двору, дышать морозным воздухом, в то время как я вынужден был сидеть и наблюдать беременных. Может быть, я даже вздохнул пару раз, помимо воли, потому что отвлёкшись от телефона, жена сказала мне: «Что, скушно?.. И зачем нас сюда принесло…»
Через часа два только её назвали. Она взяла сумку, где были халат и тапочки, и ушла в дверь приёмной. Через некоторое время вышла в халате и тапочках и передала мне сумку, в которой лежала её одежда. Таков у них там порядок, в роддоме. Она наказала мне быть на телефоне, как только её посмотрят, мы должны были забрать её домой…
Освободившись от беременной, облегчённо вздохнув, мы рванули по своим мужским делам. В те годы мы ещё дружили и с коммунистами, хотя уже начали дружить с либералами. Потому мы отправились на митинг у памятника Карлу Марксу. Знамёна, снег, зычный уверенный голос Зюганова, повторяющего из года в год одно и то же.
Вернулись мы в мою квартиру в Сырах около семи вечера. Жена не звонила мне из роддома, я набрал её несколько раз и, не получив ответа, не обеспокоился вовсе. Я разумно предположил, что её обследуют,
