выше.

– Вы что же, пытаетесь выкупить у меня сына?

– Ну, вполне очевидно, что ты не справляешься.

Крючковатый нос матери Джереми внезапно стал хищным, как у коршуна.

– Раздражение выдает тебя с головой. Ты, что ли, хочешь довести до того, что Мерлина заберут социальные службы? Представь, какой скандал будет. Сама только что сказала – сын тебе кажется инопланетянином, ты часто притворяешься, что он не твой ребенок, он тебя позорит, тебе претит перспектива оставаться рядом с ним всю жизнь, как крепостной... Это же тебе так чудовищно невыносимо, – заключила она с расчетливой жестокостью.

Я смотрела на ее рубиновое ожерелье, которым когда-то восхищалась. Сейчас оно мне казалось гроздью кровавых пузырьков на толстой шее.

– Да, растить Мерлина трудно. Но и радости в этом море. – Я изо всех сил держалась, чтобы не дать остаткам хорошей мины взорваться шрапнелью.

– А эти его психопатические срывы? Поджигание прически завучу, незапирание дверей? И эти вот цифры, которые он пишет и пишет страницами, как какой-то Человек дождя [31]...

Цифры я как раз понимала. В цифры Мерлин разливал себя, как в емкости. Они придавали ему форму. Вмещали его. Но как это втолковать алебарде по имени миссис Дерек Бофор, облаченной в беж и твид? Женщине, которая досуги свои коротала, судя по ее виду, добивая тюленят?

– В соответствующем заведении ему пропишут нужные лекарства, – добавила она.

Ага, размышляла я, в полном соответствии с Албанским реестром пищевых продуктов и медикаментов. Я выдавила в голос все доступное мне высокомерие:

– Я не желаю, чтобы моего сына усмиряли химией.

– В том заведении, которое рядом с нами, работает очень прогрессивный врач. У него передовые наработки в лечении детей-аутистов. Он отучает их от поведения, опасного для них самих или окружающих, с применением электродов. Всего-навсего двухсекундный электрический разряд на коже, не больше тридцати раз в день.

Я вытаращилась на нее в полном остолбенении. Сострадательность в этой женщине нельзя было обнаружить даже в телескоп «Хаббл».

– Я не отправлю своего сына на пытки. Хотите честно? В том, что наш брак распался, виноваты вы. Если б вы в свое время выказали должную любовь к Джереми, научили его общаться, а не высылали семилетнего в интернат, куда ему даже любимого плюшевого медведя не разрешили взять, он бы никогда меня не бросил. У него попросту нет достаточно эмоциональной зрелости. Неудивительно, что он уехал в Америку. Ему нужно было убраться как можно дальше от вас.

Экс-свекровь презрительно осмотрела меня, лицо ей перекосило от ярости.

– Триста тысяч фунтов, в таком случае. – Ручка зависла над чековой книжкой. – Я предлагаю это тебе только потому, что мне тебя жалко, Люсинда.

– Не надо меня жалеть. Мне жалко вас. И, кстати, зовут меня Люси, Хавроника.

«Как по маслу», – сказала я себе, отпескоструивая последние следы губной помады моей бывшей свекрови от лучшей в доме фарфоровой чашки, и глянула на свое отражение в зеркальной дверце кухонного шкафа. Когда начинаешь походить на свою фотокарточку в паспорте – это явный признак, что пора в отпуск. Лицо у меня замерло, будто я позировала невидимому фотографу. В углах рта образовались небольшие фьорды. Если б я почаще смотрелась в зеркало последние лет пять, заметила бы, как кривятся книзу губы, как гаснет блеск в глазах.

Когда же сердце мое ожесточилось? Я и не заметила, как сильно изменилась, пока не зашла однажды в торговый центр на Оксфорд-стрит и никто, ни один болтун-промоутер не предложил мне попробовать духи. Но лишь когда я наорала на незнакомую соседку по медитации на занятии йогой (с Мерлином сидел муж Фиби, и я могла позволить себе «развеяться»), я признала, что и впрямь справляюсь хуже, чем думала.

– Люси! – Сестра дернула меня за треники, поставила на ноги и выволокла в раздевалку. – Ты чего вообще? – поинтересовалась она драматическим шепотом.

– Ну а что? Та тетка не пожелала сдвинуться ни на дюйм, потому что ей уперлось сидеть «поближе к цветку в горшке», а я, значит, должна втиснуться под дверь, без коврика, в луже чьего-то пота и исхитряться делать «собаку мордой вниз», – объяснила я, сдирая с себя лайкровый презерватив.

– И ты на нее за это наорала? – Моя изумленная сестрица повернула кран в душевой и поплескалась для проформы. – На релаксации?

Уворачиваясь от воды, чтобы не намочить волосы, сестра тянула шею вбок, от чего походила на раздраженного жирафа.

А тем же вечером нам из китайского ресторана никак не могли привезти заказ, я позвонила и спросила, не из Пекина ли они доставляют, – так вот, тем же вечером наша мать была призвана из своих странствий. Теперь, когда денег от отцовской страховки не осталось, моя предприимчивая мама участвовала в рабочих вылазках Национального треста[32] – помогала реставрировать наиболее выдающиеся памятники британской архитектуры. В обмен на работу фонд предлагал сотни других развлечений – от пастьбы коз до археологии. Мама в тот момент ухаживала за регулярным садом в Норбери, Дербишир, собираясь оттуда отправиться на продуктовую ярмарку в поместье Годолфинов, Корнуолл. Она прибыла в ослепительных майских лучах, задрапированная в такое обилие тканей с животным орнаментом, что могла бы слиться с пейзажем в Серенгети.

– Прости меня, милая, что я так надолго уезжала, – сказала она, усаживаясь у шаткого столика в нашем заросшем саду. – Ну так что происходит? – Мама рассматривала меня со смесью нежности и беспокойства. – Подобные выходки тебе совершенно не к лицу, зая моя.

На часах было без пяти винадцать, Фиби открыла бутылку шардоне, а мой полупредоставленный себе сын разыгрывал шекспировские трагедии с участием пластмассовых солдатиков. Мама вздохнула.

– Люси, милая, я была прямо как ты, когда умер папа. Думала, никогда уже не буду счастлива.

Моя мама, всю жизнь привязанная фартучными тесемками к кухне, готовила, убирала, обслуживала каждый актерский каприз моего отца и почти все время содержала семью на зарплату библиотекаря; папина кончина ее уничтожила. На то, чтобы оправиться, ей потребовался год. «Жизнь двухактна, – говорила она мне в свое время. – Фокус в том, чтобы пережить антракт».

Зато какой у нее теперь второй акт, а? Ей было всего пятьдесят три, когда папы не стало. Мы с Фиби еще учились в университете, и она решила, что вместо приливов климакса пусть будут лучше приливы тропические. И кто бы ее упрекнул?

– Секрет счастья, мама, в нижайших ожиданиях, – ответила я ей.

– Любовь моя, никто же не говорит, что ты должна быть счастлива постоянно. Будь ты счастлива ежедневно, ты бы работала телесиноптиком в утренних новостях, – рассудила мама. – Но случайные-то радости время от времени не возбраняются, а?

– У меня все хорошо, – подчеркнула я.

– Ой, Лулу! Ты совершенный шизофреник, – встряла моя отчаявшаяся сестра. – Корчишь из себя такую сильную и независимую, а на самом деле маешься одиночеством.

– Эй! Может, я и шизофреник, но зато всегда вместе.

Родственники не отметили мой словесный фляк даже закатыванием глаз. Я не собиралась постоянно прятаться за бравурными комментариями, но такова теперь моя стандартная настройка – за бруствером.

– Ты закрылась от друзей, – продолжала Фиби. – Например, когда мы с мамой не рядом, кому ты