турецкие торговцы недвижимостью, американские продавцы кафеля, южноафриканские наемники, пакистанские торговцы информацией и Хэннинг Кобер, когда бывал здесь. И все они сходились в баре «Мустафа», пили пиво, и один раз в месяц кто-нибудь по-молодецки стрелял в потолок, хотя в «Мустафе» давно уже нельзя было появляться с оружием.
Это был темный город, очень привлекательный, очень бедный, и тот, кто отправлялся гулять ночью, чего делать не следовало, на обратной дороге слышал голоса, они сотнями проникали в ухо, из углов, из кустов дрока, из-за высоких каменных стен: «Вы видите, как муха гуляет по куску сахара? Ау!»
Кто это говорит? Чей это голос?
«Таджики делали так: они цепью подвешивали хазарейца на крюк, отрезали ему уши и бросали их в угол».
«Хазарейцы делали так: они распиливали мертвому пуштуну крышку черепа и сверху вливали в голову кипящее масло, на мозг, труп дергался и плясал, как будто на сцене».
«Пуштуны делали так: они связывали таджику руки за спиной и стреляли ему в левое колено. Потом они заставляли его босиком стоять на снегу. Если он сгибался от боли или уже не мог стоять на раненой ноге, они грозили прострелить ему и другое колено. Ночи здесь холодные, и они играли с ним так много часов. В конце концов, они стреляли ему в голову и уходили».
А сейчас?
«Хуже всего были чеченцы, крупные мужчины с иссиня-черной кожей на бритых головах и темными бородами. Они были как звери. Когда шли чеченцы, мы переходили на другую сторону и опускали взгляд в землю, чтобы не смотреть им в глаза. Когда боевики Талибана бежали из Кабула, шесть чеченцев окопались в парке Шар-э-Нав и без разбора стреляли оттуда по всему, что двигалось, по детям, такси, старикам — безразлично, что попадется. Они обвязались взрывчаткой и собирались взорвать себя, когда подойдут американцы. Их застрелили снайперы Северного альянса. Но это ровным счетом ничего не изменило. Сегодня эти люди за деньги охотятся за головами, работают в Executive Outcomes[53] и состоят в частных армиях. Мы переходим на другую сторону улицы и по-прежнему смотрим в землю».
А кто говорит сейчас? Чье это воспоминание?
«Вначале темнота пугает неопределенностью, потом — определенностью, точно и конкретно, она обостряет чувства; прогулка ночью, неоновое освещение на торгующем кебабом киоске, дым, лужи, визг шин, крики, распоряжения; одна машина впереди — поперек, блокируя вторую позади, выскакивают люди, холщовый мешок на голову, голова прижата вниз рядом с задним сиденьем, запах машины, запах обувной кожи, сандалий, ног. Езда, колени накрест, шепот.
Потом, спустя долгое время, холщовый мешок снимают. Слепота от хлынувшего света, до боли режущий яркий прожектор, видеокамера перед одним, полотнища с лозунгом — за другим, черное на зеленом, закутанные мужчины с оружием, их предводитель с длинным кухонным ножом. Желобок пилы. Голова. Аллах Акбар. War Porn[54]».
Но когда утром кошмары отступали, и Кабул снова был светел, и город освещался, и сигналили такси, тогда голоса словно сдувало ветром, и ты охотно отправлялся куда-нибудь недалеко, к европейскому кладбищу. Там древний кладбищенский сторож Рамимулла, гордо рассказывая, что сам-де мулла Омар[55] однажды побил его, показывал могилу великого венгерского исследователя сэра Аурела Штайна[56]; этот спутник Свена Хедина[57] умер здесь в Кабуле, от инфаркта в 1943 году.
Здесь также покоились солдаты ISAF[58]: британцы, испанцы, немцы. На их могилах лежали цветы. Несколько запущенные надгробные камни молодых хиппи, преимущественно немцев, которые умерли здесь в конце шестидесятых — начале семидесятых годов. Там можно было прочитать имена: «Майке», «Бритта» и «Штефан». Они последовали зову Freak Street[59] или запаху «черного афганца»[60], и на длинной дороге от Берлина либо Штутгарта до Катманду пали в Кабуле, длинноволосые солдаты любви и мира.
За Панджшерским ущельем, там, где Кристоф де Понфилли снимал свой фильм, расположен Нуристан, Долина Света. Жители Нуристана, говорят, являются потомками солдат Александра Македонского; они только в XIX веке были насильственно обращены в ислам, у них рыжеватые волосы, они возделывают виноградную лозу и из плодов давят вино. Их обряды, от которых они до конца так и не отказались, похоже, дионисийского происхождения, они танцуют и опьяняют себя вином, их женщины ходят без чадры, гордо, и в мужья берут кого захотят.
Часть области Нуристан — здесь, на афганской стороне, другая часть — там, в Шитрале, в Пакистане. Нуристанцам от этого нелегко.
Их деревянные статуи в человеческий рост демонстрировались в Национальном музее в Кабуле, это были чудесные, таинственные фигуры, изваянные из дерева с большой энергией и изяществом, некоторые производили впечатление скифских, другие — кельтских или инуитских[61] скульптур. Многие из этих великолепных идолов были склеены, у некоторых отсутствовали рука, голова, на других я заметил глубокие следы от ножа, талибы оскверняли их топором.
Въезд в ущелье проходил через узкую скальную теснину, затем открывался Панджшер, едва ли в километр шириной и семьдесят километров длиной. Изумрудного цвета река, местами бурлящая белой пеной на маленьких порогах, тянулась подобно охлаждающей ленте вдоль галечной трассы; советские танки, дошедшие до нижнего течения Панджшера, и не дальше, обрамляли дорогу, их пустые металлические каркасы казались останками больших мертвых слепых жуков. Теперь на них играли дети.
Через некоторое время «лэндкрузер» добрался до мавзолея Ахмад Шаха Масуда. Масуда похоронили на возвышенности, недалеко от родной деревни Янгалак, так чтобы он мог окидывать взором свое любимое Панджшерское ущелье. Внутри мавзолея сидел старый мулла и молился на этом мирном месте над простой зеленой надгробной плитой.
Выйдя снова наружу, я столкнулся с седоволосым, хорошо выглядящим французом; мы разговорились, и он узнал, что его старый друг и товарищ по оружию Кристоф де Понфилли в нескольких километрах дальше по ущелью снимал художественный фильм. Он непременно хотел бы присоединиться ко мне, сказал француз, и представился. Это был генерал Морийон, бывший командир подразделений ООН, человек, который со своими солдатами два года сдерживал бойню в Сребренице. Мы вместе поехали на съемочную площадку, Кристоф де Понфилли, похоже, обрадовался встрече, на сегодня съемки были закончены, последовал ужин — рис, чай и нан, плоская лепешка.
Французы как держались кучкой, так кучкой и сели за стол, немецкие пиротехники уселись кушать с афганцами на полу. Мимо проходил швейцарский журналист из Tribune de Geneve, он направлялся дальше вверх по ущелью, на границу с Нуристаном. Он не имел при себе никаких вещей, даже одеяла.
Вечером в лагере — храп, пердеж, испарения, мужские разговоры. Лежали на полу, стены дома, в котором располагался лагерь, были из глины. Немецкоязычные собрались вместе, после того как французы вернулись к своему языку и в свою комнату. Немцы ели жевательных мишек Haribo и вафли Hanuta, которые пиротехники привезли с собой из Лейпцига.
— Ты еще долго пробудешь в Афганистане?
— Я приглашен на фестиваль лирики в Герате, в ноябре.
