что дальнейшая судьба Мэри не связана с Мансфилдом, как не будет с ним связана судьба ее брата, а это Фанни решила твердо, если б надеяться, что Мэри возвратится сюда так же нескоро, как ее брат, – Фанни очень хотелось на это надеяться, – у ней было бы совсем легко на сердце; но чем более она вспоминала и наблюдала, тем глубже убеждалась, что никогда еще все так не благоприятствовало браку мисс Крофорд и Эдмунда. Его намерение было явственней, чем когда-либо, ее – менее уклончиво. Его возражения, щепетильность его честной натуры, казалось, все отошло в сторону, а как, почему – неизвестно; и сомнения и колебания мисс Крофорд, рожденные честолюбивыми притязаниями, тоже рассеялись – и тоже без видимой причины. Чему же это приписать, если не растущей привязанности. Его добрые и ее дурные чувства покорились любви, и такая любовь должна их соединить. Он собирается в Лондон, как только завершит какое-то дело, связанное с Торнтон Лейси, – вероятно, не поздней, чем через две недели, говорил он, и явно говорил об этом с великим удовольствием; и когда Эдмунд снова окажется с Мэри, Фанни не сомневалась, к чему это приведет. Мисс Крофорд примет его предложение, это так же несомненно, как то, что он предложение сделает; однако у Фанни живо еще было дурное впечатление, отчего такая будущность глубоко ее огорчала, независимо – она была уверена, что независимо, – от ее собственных чувств.

Во время их последнего разговора мисс Крофорд, хотя кое-чем приятно удивила Фанни и проявила большую доброту, все же оставалась собою, все же видно было, что она заблудшая душа, сбившаяся с пути истинного, и сама о том не ведает; помраченная, хотя воображает себя просветленной. Она, вероятно, любит, но по всем прочим своим понятиям не заслуживает Эдмунда. У них, без сомнения, нет более ни единого общего чувства; да простят ей старшие и мудрые, но не верится ей, будто со временем мисс Крофорд переменится к лучшему, ведь если в расцвете любви влияние Эдмунда так мало прояснило ее суждения и возвысило ее представления, то даже и за долгие годы супружества все его достоинства будут в конце концов растрачены на нее понапрасну.

Житейский опыт, верно, возлагал бы более надежд на молодых супругов в подобных обстоятельствах, и беспристрастие не отказало бы мисс Крофорд в той истинно женской способности соучаствовать, благодаря которой она переймет и усвоит мнения мужчины, коего любит и уважает. Но убежденья Фанни были иные, а потому заставляли ее страдать, и она не могла говорить о мисс Крофорд без боли.

Меж тем сэр Томас по-прежнему питал надежды и присматривался к Фанни, при своем знании человеческой природы чувствуя себя вправе ожидать, что, утратив свою власть и значимость, племянница о том пожалеет и ей страстно захочется, чтобы Крофорд вновь стал за ней ухаживать; но вскоре, не видя явных и бесспорных тому подтверждений, счел причиною приближающийся приезд другого гостя, что, как он полагал, вполне могло поддержать хорошее настроение Фанни. Уильям получил десятидневный отпуск, намеревался провести его в Нортгемптоншире и ехал, счастливейший из лейтенантов, каковой чин был уже им получен, чтобы поделиться своим счастьем и расписать свой мундир.

Он приехал и рад был бы показать им свой мундир, но жестокий обычай предписывал появляться в нем только при исполнении служебных обязанностей. Так что мундир остался в Портсмуте и Эдмунд полагал, что до того, как у Фанни появится случаи увидеть его, и он сам и чувства его хозяина будут уже не так свежи, К тому времени он превратится в символ позора, ведь что может быть неуместней и никчемней мундира лейтенанта, который уже год, а то и два все лейтенант, и видит, как другие его обходят, получая повышение? Так рассуждал Эдмунд, пока отец не поделился с ним своим планом, благодаря которому у Фанни будет случай увидеть младшего лейтенанта с корабля его величества под названием «Дрозд» в совсем ином свете, во всей славе его.

План заключался в том, чтобы Фанни сопровождала брата в Портсмут и немного погостила в родной семье. Это пришло сэру Томасу на ум как правильная и желательная мера среди достойных его размышлений; но прежде, чем окончательно решить, он посоветовался с сыном. Эдмунд обдумал это со всех сторон и не нашел никаких возражений. Мысль и сама по себе хороша, и время выбрано наилучшее; можно не сомневаться, что Фанни будет очень, очень рада. Этого было довольно, чтобы сэр Томас принял решение; и ясным и определенным «значит, так тому и быть» с этим делом покуда было покончено; сэр Томас не без удовлетворения предвидел благие последствия поездки сверх и помимо тех, о которых шла речь в разговоре с сыном, ибо он отсылал Фанни менее всего из желания дать ей возможность вновь свидеться с родителями и уж вовсе не потому, что хотел доставить ей удовольствие. Конечно, он желал, чтобы она ехала с охотою, но пуще того желал, чтобы ей стало дома изрядно тошно еще прежде, чем придет время уезжать; и чтобы недолгое отсутствие элегантности и роскоши Мэнсфилд-парка отрезвило ее и склонило по достоинству оценить дом, столь же великолепный и уже постоянный, который ей был предложен.

Так замыслил сэр Томас излечить разум племянницы, который сейчас надобно считать пораженным болезнью. Восемь или девять лет жизни среди богатства и изобилия несколько расстроили ее способность судить и сравнивать. Отцовский дом, по всей вероятности, научит ее ценить солидный доход; и сэр Томас надеялся, что, подвергнувшись испытанию, которое он для нее замыслил, она потом всю жизнь будет мудрей и счастливей. Умей Фанни дать волю восторгам, им не было бы предела, когда она впервые поняла, что ее ожидает, когда дядюшка впервые предложил ей навестить родителей, братьев и сестер, с которыми она почти половину своей жизни была в разлуке, в сопровождении и под опекой Уильяма на месяц-другой воротиться в места своего раннего детства; когда она уверилась, что сможет видеться с Уильямом все время, до того часа, пока он вновь не уйдет в плавание. Умей она бурно ликовать, сейчас для этого было бы самое время, но ее радость была тихой, глубокой, переполняла сердце; она и всегда была немногословна, когда же ею владели самые сильные чувства, особливо склонна была к молчанию. В ту первую минуту она сумела только поблагодарить и согласиться. После, несколько привыкнув к возникающим в воображении картинам предстоящего удовольствия, которое было для нее так неожиданно, она и с Уильямом и с Эдмундом могла свободнее говорить о своих чувствах; но все равно в душе еще оставалась нежность, которую невозможно было облечь в слова. С новой силой нахлынули на Фанни воспоминания обо всех ее детских радостях и о том, как она страдала, когда ее оторвали от них, и уже казалось, что возвращение домой исцелит боль, рожденную разлукой. Быть среди своих, быть всеми любимой, любимой как никогда прежде, не бояться своей нежности и не сдерживать ее, чувствовать себя ровней тем, кто вокруг, не слышать упоминаний о Крофордах, не видеть взглядов, в которых чудится укор из-за них! Такое предвкушаешь с наслаждением несказанным.

И еще Эдмунд: провести без него два месяца (а возможно, ей позволят остаться и на три) – это должно быть благо. На расстоянии, недоступном его взглядам, его доброте, не придется ежечасно, мучительно сознавать, что у него на сердце, всеми силами уклоняться от его признаний, и тогда она сумеет образумиться, обрести подобающее равновесие; тогда от мысли, что он в Лондоне устраивает свои дела, она не будет чувствовать себя несчастной. Что трудно вынести в Мэнсфилде, должно стать меньшим злом в Портсмуте.

Фанни только и огорчало сомнение, легко ли будет обойтись без нее тетушке Бертрам. Никому другому от нее нет пользы, но вот тетушке, пожалуй, так ее будет не хватать, что об этом и думать не хочется; уладить это сэру Томасу будет, конечно же, всего трудней, а никому другому и вовсе не под силу. Но он хозяин Мэнсфилд-парка. Когда он действительно почитал что-то нужным, ему неизменно удавалось это осуществить; и теперь он долго разговаривал с леди Бертрам, объясняя ей необходимость этой поездки, толковал о том, что это Фаннин долг – иногда видеться со своей семьей, и в конце концов уговорил жену отпустить ее; однако же леди Бертрам согласилась не из убежденья, а скорее из покорности, убедить ее удалось разве только в том, что сэр Томас почитает эту поездку необходимой, а значит, и она должна так думать. В тиши своей туалетной, беспристрастно об этом размышляя, не настраиваемая его рассужденьями, она вовсе не соглашалась, что Фанни надобно хоть изредка бывать подле отца с матерью, ведь они так долго обходились без дочери, а вот ей, леди Бертрам, племянница столь необходима. А касательно того, что