Конечно, она в конце концов к нему привязалась. Вплыла в эту связь как в крепкую дружбу и не заметила, как увязла в ней коготками. А в дружбе — в ней же так… Всегда рассчитываешь если не на помощь, то хотя бы на взаимопонимание. Выслушают, пожалеют, посочувствуют…

Вот и кинулась за сочувствием к нему, к Павлику, когда Витя ушел. До сих пор этот диалог вспоминать стыдно. Сидели в кафе за столиком…

— …Да, жаль… Правда, жаль, Анют… Мне так хорошо с тобой было…

— Почему было, Паш? — уставилась на него в недоумении, чувствуя, как уже запела внутри струна грядущего унижения. — Ты… что такое говоришь? По-моему, в этой ситуации ничего для тебя не изменилось. Уж не думаешь ли ты, что я теперь претендую…

— Да вовсе я ничего такого не думаю, Ань! Просто, понимаешь… Наши с тобой отношения — это же был драйв в чистом виде! У меня жена, у тебя муж… Мы были равны, понимаешь? А так… А теперь…

— Но я правда не хочу от тебя ничего!

— Да говорю же тебе это не имеет значения. Драйв с примесью несвободы — уже не драйв. Прозрачности нет, понимаешь?

— Боже мой, да какой несвободы… О чем ты говоришь, Павел…

Да, надо было встать и уйти в ту же секунду, а у нее сил не хватило. Опять, опять эти первые секунды унижения, еще не осознанные! Опять эта соломинка! Да, слишком растеряна была, еще осознать не могла до конца Витино предательство. Обрушилась униженность на растерянность, придавила…

— Да ты не обижайся, Ань, послушай меня. Как бы тебе объяснить попроще… Есть такое понятие — синдром ожидания. Самого ожидания нет, а синдром есть. Может, ты и впрямь ничего от меня не хочешь и даже наверняка не хочешь… Но я-то все время буду думать, подозревать в тебе обратное! Невольно подозревать! Так что уж ты прости меня, Ань… Честное слово — мне жаль…

Она тогда даже позволила ему отвезти себя домой и поцеловать на прощание. Это уж потом спохватилась насчет гордости и достоинства, да поздно было, поезд ушел.

Все-таки униженность — штука цепкая. Носила после разговора ее в себе, никак отодрать не могла. Только потом поняла — бесполезно отдирать, сама должна сойти с раны коростой. Со временем. И долго еще автоматом высматривала из ряда машин на шоссе красную… И спохватывалась, и отгоняла волну пережитого нечаянного предательства — уйди, и без тебя тошно…

— …Ань, ты не слышишь, что ли? Чего молчишь? — вывел ее из задумчивости Татьянин обиженный голос.

— Что, Тань?

— Какой отель-то заказали, говорю? Надеюсь, пятизвездочный?

— Ну… Да… Да, конечно, пятизвездочный…

— Ага, и правильно! А вообще, в Египте в ноябре хорошо! Ветров нет, море теплое. А впрочем — чего вам ветра да море… Если с любовником ехать, тут уж не до моря, я понимаю…

Ох, сколько у нее, у бедной, зависти в голосе. Вот ведь, натура женская, завистливая — чего в собственной жизни не хватает, то для другой жизни обязательно придумается. С лихвой. Чистый мазохизм, а не зависть.

Ну почему… Почему так неказисто вокруг все устроено? Почему бы, например, ей сейчас всю правду Татьяне не рассказать… Ведь все равно рано или поздно…

Нет, пусть лучше поздно. И вообще, она еще не приняла никакого решения… Может, и впрямь так уйти достойнее — в любовницах «красавчика на красной «Мазде», с поездкой в Египет? Отгулять две недели, потом обратно на работу прийти, а там — что уж осталось… И никакой тебе химии с мастэктомией…

Подумала — и вздрогнула от своих страшных мыслей. Схватилась за чашку с чаем, глотнула жадно, встала со стула, заторопилась:

— Ну, ладно, Тань, я пойду, мне еще заявление визировать… Остапенко, наверное, уже пришел…

— Да иди уж, иди. Прям не терпится слинять, да?

— Ага. Не терпится.

— Что ж, понимаю… Ты, Ань, не думай, я никому… Ты ж меня знаешь — могила…

Ага, знаем, какая ты есть могила. Да через полчаса весь департамент будет в курсе, что Лесникова из финансового отдела с любовником в Египет уехала!

А впрочем — пусть так и думают. Теперь главное — чтобы у Остапенко хорошее настроение было.

Постучала в дверь, вошла мышкой, присела на краешек стула, улыбаясь.

— Что у вас, Анна Васильевна? — поднял от бумаг голову, глянул поверх очков.

— Вот, Андрей Иваныч, заявление…

Робко положила перед ним листок, вздохнула заранее — понимаю, мол, извините за наглость.

— Так, что тут у вас… Ага, в счет отпуска… Две недели… Погодите, какой отпуск? Да вы ж недавно…

— Мне очень нужно, Андрей Иваныч!

— Да что значит — нужно! Мало ли — нужно, всем нужно! А работать за вас кто будет?

— Я думаю, Ксения Максимовна справится…

— Да вы ж недавно ругали ее на чем свет стоит! И справку она запорола, вам же потом переделывать пришлось! Тоже не нашли ничего умнее — подсунуть мне Ксению Максимовну!

— Она научится, Андрей Иваныч. Вообще-то она способная девочка. Заодно и попрактикуется в мое отсутствие.

— А мне эта практика чем выйдет? Вы подумали? Тем более Юлия Сергеевна уже вторую неделю болеет… Еще и вы уйдете… Нет, я не стану это визировать, уж извините.

— Да я понимаю, Андрей Иваныч… Но две недели все равно ничего не определят, если по большому счету. Пожалуйста, Андрей Иваныч, я вас очень прошу!

— Хм… А что у вас случилось-то? Семейные обстоятельства, что ли?

— Да. Семейные обстоятельства.

— А что, на них надо именно две недели, меньше нельзя?

— Нельзя, Андрей Иваныч.

— Ну, я не знаю… Конечно, не хотелось бы вас обижать, вы специалист замечательный, свое дело знаете… Давайте договоримся так — я отпускаю вас на неделю. Да, на неделю я завизирую.

— Две, Андрей Иваныч…

— Вы что, Анна Васильевна, торговаться со мной намерены?!

Эка, как голос-то зазвенел. Сейчас не так одно слово скажешь, и вообще ничего не подпишет. Ладно, пусть будет неделя. В ее нынешнем положении и неделя — целая жизнь. А две недели — двойная жизнь. Эх, Остапенко Андрей Иваныч, если б ты знал, что половину жизни от меня росчерком пера отсекаешь… Хороший ты мужик, но не орел… Ох, не орел…

— Хорошо, Андрей Иваныч, пусть будет неделя. Спасибо.

— Да не за что… Без ножа меня режете, еще и спасибо… Не надо меня благодарить, идите, Анна Васильевна. Вот, возьмите ваше заявление, я завизировал. Через неделю жду. И не вздумайте на больничный уйти! Через неделю я вас жду, не подведите!

Вышла за дверь, усмехнулась. Ага, ждите, Андрей Иваныч. Может, и приду через неделю. А может, и не приду. Неделя покажет. От понедельника до воскресенья — большой срок…

Вышла, медленно побрела в сторону троллейбусной остановки. Можно, конечно, и пешком до дома пройтись, времени-то теперь — навалом… А что, она ж хотела — много гулять, ходить, думать…

Нет, не хотелось гулять. Снег, обильно выпавший накануне, с утра превратился в грязную кашицу, противно чавкал под ногами, летел из-под колес проезжающих мимо машин. И на душе было противно — трусливо и слезно. Как будто последнюю ниточку оборвала, сознательно вытолкнув себя на свободу. Ну, вот она, свобода, делай, что хочешь, иди, куда хочешь. Ты же сильная, не трусь и не плачь. Господи, какую же силу надо иметь, чтобы действительно считать себя сильной! По-настоящему сильной…

Пока ехала в троллейбусе, слезы нахально толклись внутри, и трудно было удержать их в себе. Но