выпрямиться.

– Фамилия?!

– Гвоздев… – еле выговорил, напрягая свое передавленное горло Демьян. – Гвоздев… Пере… боец переменного состава…

– Где винтовка, Гвоздев?! – рыкающим ором окатывал его Коптюк.

Кулак лейтенанта, сжимавший пистолет, нервно задергался, словно кистень, в такт каждому вылетавшему изо рта лейтенанта слову. Гвоздев вдруг осознал, что взводный сейчас его пристрелит.

Он молча наклонился, чтобы поднять свою винтовку, но окрик взводного заставил его выпрямиться:

– Стоять!.. Трус… Команды вольно не было!.. – лицо Коптюка исказила гримаса ненависти.

Он приблизил свои белки вплотную к лицу Гвоздева:

– Из-за таких, как ты… – прошипел лейтенант.

Его щека задергалась, а глаза, до краев налитые злобой, в упор буравили «переменника».

Ситуацию разрядил Степанков. Его шустрая фигура, с нелепо размахивающей во время бега левой рукой, вдруг возникла со стороны подбитой самоходки. Он подбежал, весь взмыленный, запыхавшийся, с винтовкой в руке и перекинутым через грудь трофейным немецким автоматом.

– Товарищ лейтенант!.. Уф!.. – с воздухом, с ходу выдохнул Степа. – Вас не доищешься… Посыльный вас ищет. От ротного… указания…

– Отходить?! – не расслышав, вскричал Коптюк, переводя «наган» на ординарца. – Я тебе дам отходить!..

– Не отходить… Посыльный… От ротного… – растерянно залепетал опешивший боец. – Он там… возле самоходки.

Он махнул зажатой в кулаке винтовкой в ту сторону, откуда примчался.

– За мной! – зло буркнул Коптюк, точно опомнившись и, не оборачиваясь, не обращая внимания на звонкий свист пуль, зашагал в сторону самоходки.

Штрафники так и не смогли прорваться к вражеским траншеям, хотя к полудню, когда в бой вступили бойцы третьего взвода под командованием лейтенанта Дударева, это почти удалось.

Сказалась нехватка боеприпасов. Дополнительный запас патронов, гранат и бутылок с зажигательной семью, выданных личному составу взвода старшего лейтенанта Коптюка, практически полностью иссяк в ходе отчаянного рывка к немецким траншеям. Враг, потеряв в ходе боя одно штурмовое орудие, неся ощутимые потери в живой силе, сумел остановить атаку штрафников только благодаря огню своих пулеметных точек, в нескольких десятках метров от своих окопов.

Многие «переменники» вели огонь из захваченных в ходе трех рукопашных схваток трофейных автоматов и винтовок, пускали в ход вражеские гранаты. Бой, то затихая, то разгораясь вновь, длился до самого вечера. Еще дважды немцы предпринимали попытки выбить русских с поля, и только под вечер им это удалось. Подвергнув все полукилометровое пространство между опушками массированному минометному обстрелу, фашисты пошли в очередное наступление при поддержке четырех штурмовых орудий, переброшенных на этот участок.

Все это время старший лейтенант Коптюк и лейтенант Дударев тщетно ожидали огневой поддержки и пополнения боеприпасами. С данными просьбами ординарцы были отправлены в штаб роты и, для надежности, в батальон.

К вечеру из штаба роты посыльный доставил приказ с требованием к личному составу взводов занять исходные, «стратегически важные» позиции вдоль опушки леса и удерживать их, всячески укрепляя. Взводы Коптюка и Дударева под шквальным огнем противника были вынуждены отойти к утренним рубежам. Попутно Степанков передал лично своему командиру крайнее недовольство капитана Телятьева действиями взводного Коптюка, который запросил огневую поддержку и боеприпасы напрямую у штаба батальона, то есть предпринял попытку, не соблюдая субординации, действовать через голову прямого начальства.

Хмурое состояние духа не покидало старшего лейтенанта, когда он, вышагивая взад и вперед вдоль линии обороны своего взвода в сгущающихся сумерках, без устали находил все новые и новые недостатки в действиях своих подчиненных. В особенности это касалось некоторых «окруженцев», которые в течение дня успели проявить свои низкие человеческие и бойцовские качества. Трусость и малодушие отдельных «переменников» еще больше выделялась на общем фоне действий взвода.

Люди, после изнурительного нечеловеческого напряжения кровавого, оглушительного дня, едва держались на ногах. Многие так и не дождались немного припоздавшей полевой кухни с горячей кашей. Повалились, кого где застал приказ об отдыхе, прямо на землю, не разбирая удобств и практически в доли секунды погружались в непроглядный омут сна и уже спали, как разбросанные по земле фугасным снарядом убитые.

Коптюк, отдав распоряжение по отделениям личному составу отдыхать, отдельно приказал части бойцов продолжить обустройство ходов сообщений между ячейками. Дерюжный и второй замкомвзвода, «переменник» Чепурко, попробовали заступиться за бойцов, сославшись на то, что у них нет сил держать лопаты в руках. Тогда старший лейтенант сорвался, накричав на обоих. Обуздав свой крик, пропитанным ненавистью шепотом Коптюк заявил, что ему нужны подчиненные, которые неукоснительно исполняют его приказы, а в адвокатах трусов и дезертиров он не нуждается.

Много всего накопилось за этот бесконечно трудный день в душе старшего лейтенанта. Бесило и не давало покоя то, как немцы на виду у всего взвода, по-хозяйски, не боясь и не смущаясь, суетились на поле вокруг подбитой самоходки, готовя ее к эвакуации. Как будто чувствовали, гады, что ничего серьезного – чтобы взять и пальнуть по ним, и навести шороху – у штрафников за душой не имеется.

Не утихая, кипела злость на прямое начальство. Его, Коптюка, взвод принял вражеский удар на себя и костьми лег на этом проклятом поле. Двенадцать человек потерь, из них девять – безвозвратные. Почти треть взвода. Слава богу, что Потапов и остальные командиры отделений живы. Потапыча чуть не потеряли во время одной из рукопашных. А всего их было четыре, да еще атаки против самоходок, пулеметов. А от прямого начальства – не то что благодарность или доброе слово. Крайнее недовольство!.. И это при том, что вся огневая поддержка за весь день – всего один расчет станкового пулемета и расчет пэтээровцев…

Коптюк лично проверил охранение, выставленное на флангах и в глубине позиций взвода, и теперь возвращался к ячейке, которую расширили и оборудовали под взводный НП. Ячейка была расположена поодаль от зарослей кустарника, на вершине пологого склона оврага.

Двигаясь вдоль внешнего, едва заметного ската, вдоль которого обустраивалась линия обороны, на высшей точке бурления воспаленных своих дум, Коптюк натолкнулся на сгорбленного, сидящего на поджатых каблуках ботинок, бойца. Тот, сжимая двумя руками черенок лопатки, рыхлил землю лезвием, согнутым вниз под углом девяносто градусов.

«Трофейная», – отметил про себя взводный, подходя ближе. Солдат едва надавливал на грунт. Он скорее опирался на лопатку, чем копал ею. В сгущающихся сумерках не было видно его изможденного лица и того, что руки его дрожали мелкой дрожью от смертельной усталости. Но командир взвода сразу определил крайнюю степень усталости роющего: по тяжелому дыханию и тому, как боец то и дело утирал с лица пот рукавом шинели.

Это был Гвоздев. Он едва не заснул после съеденной в один присест, обжегшей ему все нутро, каши. По-прежнему болело горло, особенно когда глотал еду, но голод был сильнее боли и усталости. Когда голод уступил место подобию сытости, обессиленость вновь властно заявила свои права. А тут явился Потапов и едва растолкал его и Зарайского, снарядив на рытье ходов сообщений. Сказал, отводя глаза в сторону, что по личному указанию взводного. Хорошо, хоть лопатку трофейную Демьяну передал. «Твоя, – говорит. – Заслужил».

Заметив приближение командира, боец попытался работать лопаткой быстрее и глубже, но лезвие так и продолжало елозить по земле. Коптюк хотел было поторопить действия бойца, но вдруг передумал. Он только теперь распознал по силуэту, кто перед ним. Потапов вот говорит, что, если бы не он, уже на свете белом не было бы Потапова.

– Боец Гвоздев?! – сохраняя суровость в голосе, окликнул взводный.