перевоплощалась в звуки — то в треск какой-нибудь ветки, схваченной морозом, то в резкий, сухой скрежет льда, сковывающего воду, которая последним усилием выбрасывает наружу мелкие лужицы. Зимой она была гулом тишины, непрестанным шуршанием снежных кристалликов, которые слипаются, меняют форму, рассыпаются и тают, преображаясь в воду.
Среда, 25 апреля.
С. плакала. Она сидела обнаженной. Отказывалась говорить. Но при этом поглаживала обеими руками ляжки и смотрела на меня.
Четверг, 26 апреля.
С. говорила мне: «Одна только любовь имеет значение. Общество, дружба, работа — все это мне неинтересно. Ты еще не избавился от молочных зубов? Это слишком глупо!»
Пятница, 27 апреля.
С. постоянно упрекала меня в том, что я недостаточно сильно ее люблю. Не теряю голову.
«Это короткая буря — конечно, слишком неистовая и беспощадная, но реальная, — так она определяла любовь. — И в этом ее
Воскресенье, 29 апреля.
Люксембургский сад, где Д. спускает на воду свой маленький парусник и подгоняет его прутиком, перегибаясь через каменный бортик бассейна и с трудом дотягиваясь до суденышка; где А. и Э. сидят рядышком, в пальто, и выглядят как-то трагично, словно парочка грибов-неразлучников.
Я не стал к ним подходить. Эпиталама, посвященная Э. и А.
Понедельник, 30 апреля.
На улице Сент-Андре я увидел рядом с торговцем кустами и цветами мальчика лет четырех-пяти; стоя в канавке, он проворно вытаскивал из одного кармана фланелевых штанишек разные мелкие сокровища и тотчас запихивал их в другой карман. Он проделывал это с большим мастерством, но с отсутствующим взглядом. Устанавливал нечто вроде рекорда.
1 мая. Мы все отправились к Карлу. Без инструментов. Йерр вывел свою машину, чтобы довезти Глэдис. Элизабет и А. пошли за Мартой.
Я добрался пешком. На улице Фер-а-Мулен наткнулся на Томаса, который сообщил мне, что так и не нашел работы. Коэн и Рекруа были уже на месте. Коэн передвигался с трудом: было видно, что ему больно.
— Снова «лембаго»? Или, может, «ломбаго»? — ехидно вопросил Йерр, подойдя к нему.
Коэн ответил, что
Карл приготовил нам великолепное блюдо из кабана. Мясо было темное, как ночь, и утопало в пряном густом соусе.
Сам не зная почему, я стал рассказывать А. про мальчика, встреченного на улице Сент-Андре, который
В ответ А. заговорил об усилении обмена, о подражании отцам, о капитализме. Я возразил, что не стоит преувеличивать: видимо, несчастье превратило его самого в пророка, в Рекруа. Тогда он пустился в рассуждения о матерях, хороших и плохих, заботливых или ветреных. Я разозлился. Будь он здоров, ему и в голову бы не пришло мусолить подобные сюжеты. Заметил ему, что было бы абсурдно, если бы все так рвались объяснять ситуацию, никому не известную, и пытались обнаружить зависимость, убедительных примеров которой не было на свете, — даже по свидетельствам тех, кто распространял такие идеи. Дети всегда кричат.
— Прошедшие столетия не принесли нам таких свидетельств, — вмешался Коэн. — Поэтому выскажу предположение, что данная ностальгия не была известна древним. И что речь идет лишь о грезах, превратившихся в миф, которому стали поклоняться верующие, как мужчины, так и женщины.
Тут Э. развязала длинную цветистую дискуссию о самом понятии детства. Привела в пример А., в связи с воспитанием Д. Высказалась против идеи защиты, безопасности, прибежища. «Вот посмотрите, куда желание укрыться привело А. Спрятаться в своей раковине — по где она, эта раковина?»
— Единственный принцип воспитания ребенка, — сказал А., — это последовательность и результативность. Именно так, какими бы спорными и сомнительными ни казались возможности выбора, которым они соответствуют!
Его аргументы звучали примерно так: чем сильнее ваша власть над ребенком, тем энергичнее он ее отвергает. И то, что категорически запрещалось, перестает казаться плохим и становится желанным; скука рассеивается, страх опасности исчезает, появляется соблазн нарушить запрет, чтобы сделать жизнь интереснее, а не прозябать под гнетом догм, чью правоту еще нужно доказать. <…>
Элизабет бросила:
— Ты рассуждаешь как правый экстремист! — И добавила: — Позволь уж мне руководствоваться материнским инстинктом!
Тут заспорили все сидящие за столом, бесцеремонно перебивая друг друга. Томас взял слово: семья, школа и общество стремятся всецело подчинить себе и подавить детскую душу. Сделать рыхлым и слабым его тело. Выдрессировать его, лишить врожденной наивности, доброты, великолепного детского простодушия. Заключить в рамки строгого режима, пресечь стремление к игре, убить в нем живую мысль, сделать покорным рабом, послушным солдатом это сияющее жизнерадостное существо. Выдавить из него свободу, превратить маленького немого языческого бога в болтливого мученика…
— ……и в жертву, принесенную на алтарь капитализма? — подсказал Йерр.
— …или в козла отпущения жестокости его родителей? — спросила Марта.
— Но что такое воспитание, — вскричал Йерр с горячностью, совершенно ему несвойственной, — если не удовольствие, которое получает тот, кто является его объектом, от приобретения этого
Потом взял слово Коэн.
Он-то, конечно, солидарен с Мартой и Томасом в том, что семья, государство, учебные заведения и религиозные организации проявляют по отношению к детству заботу, которая кажется ему излишне назойливой. Все они, несомненно, перегибают палку, отправляя те скромные функции, которые издавна традиционно доверяло им общество. Однако ему трудно поверить в идиллию Томаса. Сам он в детстве никогда не испытывал ничего подобного. Ни радости жизни, ни свободы, одно лишь отчаяние от сознания своего убожества, зависть к старшим детям, желание поскорее опереться на все эти костыли запретов, рекомендаций, примеров для подражания, чтобы потом взять реванш, утвердиться своими силами…
— Унизительная слабость детства, — бросил Рекруа.
Марта ответила со знанием дела: для нее ребенок — непостижимая предыстория. А мы все рассуждаем о какой-то фикции, о материи тем более темной, что ее давность затрудняет возможность понимания. К тому же это понимание, это случайное узнавание сами неразличимо слиты с детством, сами представляют собой рецидив детства! (Йерр горестно понурился.) Детство, продолжала она, — это нечто вроде грезы после пройденного испытания.
— Проще говоря, — ответил Йерр, — роман о романе…
