замер на месте. Хэйсити на мгновение растерялся, и острие клинка, которое он уже хотел приостановить, вонзилось в левое плечо Хаято. Кровь брызнула на бумагу фусума. Когда ошеломленный своим промахом Хэйсити вскочил на ноги, Хаято боком завалился на татами, приоткрыв ровную линию волос на затылке. Хэйсити пришел в полное замешательство. Кровь из раны в плече струилась по циновкам. К тому же юнец упорно молчал. Казалось, он покорился судьбе и не собирался оказывать сопротивление. Для Хэйсити это демонстративное зловещее молчание было невыносимо.

— Погодите! — выкрикнул он и бросился к двери.

Вернувшись с каким-то случайным куском материи в руках, он начал делать раненому перевязку. Хаято, с побледневшим лицом, уставившись своими сверкающими узкими глазами в одну точку, по-прежнему молчал. Никакого испуга он не выказывал. Не видно было также, чтобы он возражал против того, что именно Хэйсити оказывает ему помощь.

Хэйсити все более недоумевал, чего этот тип добивается. Он был сам не свой оттого, что чуть не отправил молодца на тот свет.

— Сампэй! — позвал он на помощь молодого самурая, — Сампэй!

Тем временем, закончив перевязывать Хаято, он осторожно положил юношу на циновку.

— Странный вы человек. Неужели вам так не терпится расстаться с жизнью? — сказал Хэйсити, глядя на юношу. Отчего-то комок подкатил у него к горлу.

Поздно вечером, в начале четвертой стражи, Хэйсити отправился к Хёбу Тисаке, старшему самураю и командору дружины дома Уэсуги в Эдо. Хёбу был мужчина в летах с сухими, мелкими, резко очерченными чертами лица, прямым носом и тонкими бледными губами. Его большие глаза были остры, как иглы. Лицо было живое и подвижное.

В комнате у стены грудой были составлены деревянные футляры для свитков, в нише- токонома[87] висела каллиграфическая надпись-такухон,[88] скопированная с каменной стелы. Больше нигде не видно было никаких украшений, так что интерьер производил довольно унылое впечатление. Сам хозяин возился с чем-то, прикорнув на циновке. При появлении гостя он обернулся и приподнялся на полу.

— Ты, Кобаяси? Проходи, садись, — сказал Хёбу, снова откинувшись на циновку. Это было в его манере, так он всегда принимал посетителя и прежде. Хэйсити с улыбкой тихо опустился на колени и только тогда смог рассмотреть, чем занимается хозяин. На полу перед ним копошились три котенка. Все трое, как видно, только что появились на свет — они были еще чумазые, так что даже окраски толком нельзя было разглядеть. Хёбу своей большой рукой взял за шиворот того, что отполз слишком далеко, и посадил поверх двух других, которые, казалось, превратились в один копошащийся дерущийся комок. Теперь они расползлись в стороны и, выгнув дугой спинки, так что слипшаяся шерстка вставала дыбом, всячески старались запугать друг друга. Третий братец, пошатываясь, отошел в сторонку, к стене.

— Вишь, едва родились, еще глазенки не видят, а уже только и делают, что дерутся. Такая уж у них природа, — сказал Хёбу, даже не спросив Хэйсити о том, что привело его сюда.

Котята неуклюже бродили вокруг, скребя по циновке когтями.

— Вот, даже когти еще втягивать не умеют, — рассмеялся Хёбу, показывая руку, на которой багровели мелкие царапинки от когтей. Умиленно прищурившись, он по-прежнему не сводил глаз с котят.

— Что, дело какое-нибудь? — наконец поинтересовался хозяин.

Пока Хэйсити докладывал о том, в какой переплет он попал с Хаято, Хёбу продолжал играть с котятами, которым, похоже, это очень нравилось. Однако рассказ Хэйсити явно заинтриговал хозяина. В конце концов он поднялся, сел на циновку и, устроив котят на коленях, с неприкрытым интересом уставился на Хэйсити.

— Странный малый, значит? — проронил он, когда рассказ подошел к концу, словно заочно оценивая Хаято. — А что ты имеешь в виду?

— Да так сразу и не скажешь, — отвечал Хэйсити с некоторым раздражением в голосе.

Хёбу снова улыбнулся, искоса поглядывая на верного самурая, который славился своей прямолинейностью. На время он погрузился в молчание, продолжая поглаживать котят, которые довольно урчали у него на коленях. Выждав немного, Хёбу с серьезным и задумчивым видом вдруг сказал:

— Кобаяси!

— Да?

— Приведи-ка этого парня ко мне.

— А для чего?

— Мы его пошлем в Ако.

— В Ако?

Хёбу угрюмо кивнул. В это время кошка-мать подобралась снаружи к сёдзи и замяукала. Хёбу встал, чтобы впустить ее, и, направляясь к сёдзи, сказал:

— Он будет нашим тайным лазутчиком в родовом гнезде Асано.

— Лазутчиком?! — удивленно воскликнул Хэйсити, который совершенно не ожидал такого поворота событий. Только тут он впервые вспомнил о недавнем раздоре между отцом своего сюзерена Кодзукэноскэ Кирой и князем Асано.

— Это ради его светлости Киры?

— Нет, ради нашей родной Ёнэдзавы,[89] ради дома Уэсуги, всех его пятнадцати ветвей, — твердо ответил Хёбу.

Хэйсити никак не мог взять в толк, что имеет в виду Хёбу. Какая связь между домом Асано и Ёнэдзавой?

Конечно, Кодзукэноскэ Кира был не просто родичем семейства Уэсуги. Как-никак его старший сын Цунанори был главой рода. Жена Киры происходила из рода Уэсуги. Кроме того, Харутиё, дочь Цунанори, воспитывалась в доме Киры, так что тут были тройственные узы родства. И все же, даже если между родами Кира и Асано возникла вражда, почему это должно было как-то отразиться на доме Уэсуги со всеми его ответвлениями?

— Кобаяси! — сказал Хёбу, и лицо его приняло суровое выражение, — командором дружины у Асано поставлен Кураноскэ Оиси. Я с ним не встречался. Знаю только, что с ним шутки плохи. Дом Асано сокрушен, уничтожен. Если кто-то из дома Асано — из тех, кто разделял все пятьдесят тысяч коку их самурайского жалованья, — сейчас задумает отомстить, то могут попытаться ударить по роду Уэсуги, по кому-то из тех, на кого сейчас приходятся наши сто пятьдесят коку жалованья. Этого-то я и опасаюсь.

Хэйсити смотрел на Хёбу не говоря ни слова.

— Та ссора во время церемонии… слишком уж односторонне рассудили. Его светлость Кира должен был разделить ответственность и понести наказание. Да и не только это. Князя Асано осудили на сэппуку, земли его конфискованы. Как ни посмотри, такой приговор несправедлив. Даже нам так кажется. А уж они-то, самураи дома Асано, и вовсе лишились теперь пропитания, превратились в бездомных псов. Само собой разумеется, что голодные всегда готовы возненавидеть обидчиков, тем более, что поводов для ненависти у них предостаточно.

— Стало быть, верно говорят, что они замышляют месть?

— Вероятно, — да нет, думаю, наверняка этим все и кончится, — с затаенной болью в голосе промолвил Хёбу. — Хорошо было бы, если б они решили защищать замок Ако до последней капли крови. С таким-то предводителем, как Кураноскэ Оиси… Нет, до этого скорее всего не дойдет. Замок они уступят, сдадут без боя. Если сдадут, то, надо полагать, точно замышляют месть.

— Но как же, если речь идет обо всем нашем клане?..

— Вот-вот, Кобаяси. Ведь я чего опасаюсь? Чтоб такой человек как Кураноскэ Оиси — и не