Едва ли. «Справедливый» шел из ремонта, после боев. И вовсю поспешал на запад: атаману-то приходилось туго теперь! По этой причине бронепоезд двигался без остановок. И при всем желании Олег Олегович Вербицкий, его командир, ничем не мог помочь своим спутникам. Для него самого задержка в пути могла иметь самые роковые последствия.

«Получается, придется нам до самого Хайлара на этом чудище странствовать?» — спросил сам себя Павел Романович. И сам же ответил: придется.

Это было очень некстати — они все более удалялись от места катастрофы «Самсона». А Павел Романович положил для себя непременно туда вернуться.

Дело заключалось в рыжем саке. Саквояж тот остался в каюте и пошел на дно заодно с пароходом. Но кто сказал, что его нельзя поднять на поверхность?

В самом деле, глубины на Сунгари небольшие — чуть более семи саженей — и для водолазов амурской военной флотилии вполне досягаемы. Павел Романович знал, что на «Самсон» непременно станут спускать водолазов.

Гибель парохода — нешуточное событие, обязательно назначат следствие. Прибудут полицейские чины, военные. И водолазов непременно на «Самсон» спустят, потому как потребуется точно определить причину его гибели. И каюты тоже обследуют. Конечно, саквояж специально никто не станет искать. Тут потребуются особенные усилия.

Павел Романович очень надеялся, что в этом вопросе сумеет добиться нужного результата. Резоны следующие: во-первых, он прямой свидетель событий, и потому его присутствие при подводных работах будет не только возможным, но и крайне желательным. Далее: не исключено, что он — единственный, кто может опознать комиссара и присных. Если удастся поймать кого-нибудь из мерзавцев батальона имени Парижской коммуны — значит, уже Павел Романович на свете живет не зря.

Короче, он с большой вероятностью станет заметной фигурой в предстоящем расследовании. Тогда почему б властям не удовлетворить его просьбу — помочь возвратить журнал с ценнейшими научными наблюдениями? (За текст можно не опасаться: записки велись специальным химическим карандашом.) Все это Павел Романович успел продумать загодя. План казался вполне исполнимым, однако прежде требовалось вернуться в Харбин.

Тут и была главная трудность: от Харбина они сейчас стремительно удалялись. Можно сказать, на всех парах. Так что прикажете делать?

…Между тем разговор перешел к бытности бронепоезда.

— Как-то все же вы странно следуете, — заметил Агранцев. — Без контрольных платформ.

— Да имелись у нас платформы, — сказал командир «Справедливого». — Целых две. Обе отняли в харбинском депо. Там с подвижным составом — беда. К тому же, ох, не любят в Харбине нашего атамана. Дали вот вместо платформ мотодрезину. А дрезина что? Легкая, над миной может и проскочить. Тогда — конец «Справедливому». Нет, без контрольной платформы никак. Вот придем в Хайлар, реквизирую, к чертовой матери, первую, что на глаза попадется.

— А для нас ваша дрезина кстати пришлась, — сказал ротмистр. — Бронепоезд вряд ли б остановился. Скорее — угостили бы из пулемета.

— Могли, — серьезно ответил Вербицкий. — Вам повезло. Уряднику скажите спасибо: не зверь, имеет понятие, что такое человеческий подход. А то ведь есть приказ атамана: всех подозрительных, кто будет на путях копошиться, немедля в расход. Слыхали?

— Просветили уже.

— Ну вот. Я и говорю — повезло. Однако и мне выгода, — продолжал Вербицкий. — Вы — кадровый офицер, фронтовик. Умеете воевать. А что до Павла Романовича, так он вообще просто бесценен. У нас тут потери огромные! От ран и болезней, от пуль да осколков. Вообще, бойцы не выдерживают: грохот, тряска, гарь пороховая. Летом в этой блиндированной коробке жара, зимой — холод вселенский. А команда — в основном вольные хлебопашцы, они до войны и паровоз-то не все видели. Так что вы оба для меня просто находка. Оставайтесь, а?

— Да мы ведь не одни, с дамой, — заметил Агранцев.

— А барышню мы ссадим в Хайларе. — Есаул раскрыл свой планшет, достал карту-трехверстку, потыкал пальцем. — Вот здесь. Устроим на встречный экспресс. Это я вам обещаю! Ну что, согласны?

Агранцев оглянулся.

— Как, доктор? — спросил он. — Какое мнение?

— Есть еще время подумать.

— И то верно. — Агранцев повернулся к Вербицкому. — Повременим. А за милосердное отношение ваше — спасибо.

Вербицкий отчего-то смутился.

— Пустое. Я ведь студент, путейский инженер без малого. Имею принципы.

— Студент? — переспросил Агранцев. — Студент-есаул?

— Да, представьте. Прослушал неполный курс. А как с немцами началось, то — не усидел. Подумал: учеба-то никуда не уйдет. Отправился воевать.

— Ну, далее ясно. «Четырехмесячный выкидыш», — сказал Агранцев.

— Именно: выкидыш. Эти тыловые школы ровным счетом ничего не дают. А ведь выпускался прапорщиком! Казалось бы, солдатам пример. Да какое… На фронте я сразу понял, что ничего не знаю и ничего не умею: ни внешней выправки, ни теории. О практике говорить не приходится. Подал рапорт, был зачислен в корпусную школу. Слава Богу! Там меня, «выкидыша», доделали.

— А как же сюда-то? — спросил Агранцев.

Вербицкий вздохнул. Вышло у него это совершенно по-юношески. Он встал, выглянул в коридор:

— Дневальный! Принеси-ка нам, чаю, братец!

— Я ведь сперва революцию принял, — сказал он, усаживаясь на место. — Даже с красным бантом по Петрограду успел пофланировать. Сам я польских корней, шляхтич. А для шляхты слаще вольницы и нет ничего. Я и в Таврическом бывал не раз и не два. Свел в Советах знакомство. Когда узнали, что я инженер, из путейских, направили на Путиловский. Если кто не был — преогромный заводище! Там как раз два бронепоезда собирали. Первый построили к концу октября — Краснов тогда к городу подступил. Советы перепугались. Сам Ленин приезжал на завод, агитировал ускорить работу. Ну и работали. Как черти работали! А когда выкатился поезд с завода, мне, знаете, так стало жалко с ним расставаться… И попросился в команду.

— Вы романтический юноша, — заметил штаб-ротмистр.

— Может быть. Только вскоре романтика на убыль пошла. Повоевал вместе с большевиками, и как-то расхотелось мне бант красный носить. А однажды вышла история: идем мы под паром к передовой. И вдруг — стала машина! Командир орет. Я — на паровоз. Смотрю, машинист с кочегаром чешут в затылках. Оказывается, тендер пуст — нет ни крошки угля. Прокатали-то уголек революционные бойцы, а пополнить забыли, потому что стояли мы перед тем неделю на отдыхе, и команда ходила поголовно с распухшими от пьянства рожами. Однако ж большевики — ухватистые ребята. Нашли выход: с ближайшего кладбища выворотили кресты — да в топку. На тех крестах и поехали.

Тут моя польская кровь обратный ход отыграла. Отец был твердой католической веры, и я на разоренное кладбище спокойно смотреть не мог. Оно мне и теперь порой снится. Плюнул, перекрестился, да на первой же остановке как был, в коже и с маузером, бежал с их бронепоезда. И покатился на восток — до самого Забайкалья. А в итоге, как видите, прилепился к Семину, Григорию свет Михайловичу. И нисколько о том не жалею. До есаула вот дослужился.

— Н-да, биография, — сказал Агранцев. — Впрочем, ныне такие истории не в диковинку. Я вам свою как-нибудь расскажу, коли выйдет оказия. А пока, Олег Олегович, прошу извинить — спать хочу совершенно безбожно.

— А чай? — спросил Вербицкий. — Сейчас принесут. Где ж он там, бестия?.. — Есаул привстал, намереваясь поторопить дневального.

— Сделайте одолжение, распорядитесь чай позже доставить. С ног валюсь. Доктор, думаю, тоже.

— Я бы как раз почаевничал, — сказал Павел Романович.

В этот момент появился дневальный — в каждой руке две дымящихся оловянных кружки.