— Ну ладно, — сказал он. — Бог с ним, с офицером. Может, он и ни при чем вовсе. Вы вот что скажите: среди прислуги нет ли новых людей?

Тут Иван Дормидонтович задумался.

— Пожалуй что есть. Прачки, скажем, у нас быстро меняются.

— Отчего так?

— Оттого, что китайской они принадлежности. Темные люди. Таким в душу не влезешь. Улыбнется такая, а что у ней на уме — неведомо. Я их стараюсь не держать подолгу, чтоб не смелели.

Грач покивал головой:

— Так-так.

А спрашивать пока не стал ничего — пускай бородатый сам выскажется.

Иван Дормидонтович принялся загибать пальцы:

— Недавно взяли Синь. Это раз. Потом Мэй — ну, она уж с полгода, на Казанскую у нас появилась. Ежиха…

— Кто, простите?

— Ежиха. — Иван Дормидонтович кашлянул. — Тоже прачка. Только выговорить прозвание ее нет никакой возможности. Так вот и кличем — Ежихой. Ничего, привыкла.

— Все?

— Похоже, так. Да вот еще рассыльный, Ю-ю. Мальчишка, похоже, с дурцою. Спрячется — не дозовешься. И сам с собой разговаривает. Все бормочет, бормочет… Я его погоню со двора.

— А он откуда?

— Прачка Мэй привела. Вроде ей братом приходится… Да черт их там разберет. По-нашему балакать умеет, оттого и взял. Только странный какой-то. И глаза такие… будто маленький старичок. Хотя по виду годов десяти, не больше.

— А что в обязанность вменено?

— Да на подхвате. Делай, значит, что говорят, и точка. Записку отнести, в лавку там, на базар иль еще куда. А последнее время на вокзал гоняет. Гости теперь непоседливы, все делами ворочают. Ныне тут, а завтра… И норовят через нас билеты заказывать, чтоб самим после не утруждаться. Некогда им, понимаешь…

— И хорошо справляется?

Управляющий вздохнул.

— Когда как.

Грач покачал головой.

— Что-то не пойму я, Иван Дормидонтович, — сказал он. — Вы человек обстоятельный. Можно сказать, солидный. Как же вы терпите прислугу, которой сами выказываете неудовольствие?

Собеседник его слегка покраснел.

— Да ведь сироты они. Мэй и братец ее… А сирот как обидишь?

— Понятно. Сироты. Стало быть, одни живут?

— Одни. Хотя нет — вчера к ним сродник из дальней деревни приехал. Мэй как раз за братца просила.

— О чем?

— Чтоб в лавку его отпустил, купить угощения.

— А почему не сама?

— Сродник приехал, когда она уж из дому ушла.

— Откуда прибыл-то родственничек?

Управляющий пожал плечами.

— Не ведаю.

— А как же Мэй про гостя узнала?

Тут Иван Дормидонтович задумался. Погладил бороду, покряхтел, но ничего не ответил.

— Понятно, — снова сказал Грач. — Да вы точно ли знаете, что — сироты?

— Точно, — ответил Иван Дормидонтович. — Бывал я у них.

— Бывали? А за какой надобностью?

— За такой, — отвечал управляющий, несколько раздражаясь. — Я, касательно прислуги, доскональность люблю. Где живут, с кем знаются, как хозяйство ведут. Ведь оно что? Здесь, у нас, все стараются. А у себя — дело иное. Дома человек — как на ладони. Только соберется дух перевесть, а тут я на пороге. Если какая гнильца, непременно замечу.

«Ой ли…» — подумал Грач. Но вслух ничего не сказал. Созрел у него очередной вопросец, но задать он его не успел.

— Вот что я вам скажу, сударь, — проговорил вдруг Иван Дормидонтович, словно на что-то решившись. — Оставьте этого китаезу-рассыльного. Ни при чем он. Дело-то ясное.

— Вот как? И в чем же оно состоит?

— Матюшка Кожин сам во всем виноват. Он ведь, царствие ему небесное, в эту Лулу был влюбленный без памяти. Как увидит — так и вспыхнет весь. И, бывало, подкатит ко мне — не надо ли, Иван Дормидонтович, по нумерам чего отнести? А у самого взглядка-то вороватая. Ну точь-в-точь кот мартовский. Лулу его, понятно, не замечала. А однажды, когда он с амурами сунулся, взгрела по первое число. Только уголек-то в груди у Матюшки не угас, нет. И душу ему иссушил. А без нее любой человек — пропащий. Я так думаю: постановил Матюшка и себя извести, и милашу. Как решил — так и сделал. Вот и вся недолга.

— «Не доставайся же ты никому…» — пробормотал Грач.

— Недослышал. Это про что вы?

— Ничего. Так, в сторону, — ответил Грач. — Занятная у вас идейка. Надо будет проверить.

— Проверяйте. По вашей части.

Грач кивнул.

— А вы, Иван Дормидонтович, я слышал, из староверов?

— Да.

— Извините за пытливость — а вера-то не возбраняет служить в таком месте?

— В каком — таком?

— Да вот в этом самом. Не слишком богоугодном.

Иван Дормидонтович сумрачно посмотрел на чиновника.

— Душу можно и в монастыре погубить. А можно и в вертепе спастись. Господь все видит. Извините, сударь, пора мне. Дела.

Грач привстал со стула.

— Конечно. А я у вас еще посижу, если позволите. Хочется с лекарем вашим потолковать. Вы уж ко мне его пришлите, не сочтите за труд.

— Пришлю, — сказал Иван Дормидонтович сухо, поднялся и вышел. И дверь за собой притворил — со стуком.

От такой неучтивости Грач вздохнул, скрестил на груди руки и принялся поджидать доктора Титова.

Беседа складывалась интереснейшая. Вердарский не открывал рта и даже шевельнуться боялся.

После того как Грач покинул кабинет (кстати, любопытно — что это ему велено разузнать?), Мирон Михайлович поинтересовался порядками, принятыми у мадам Дорис.

Хозяйка отвечала непринужденно и вместе с тем обстоятельно. Слушать было одно удовольствие. Из ее слов Вердарский узнал много чего любопытного. А если начистоту — так почти все, рассказанное хозяйкой, было для него одной волнующей новостью.

Не прерывая беседы, мадам нажала какую-то мягкую пупочку на крышке стола, и тотчас в кабинет заглянула незнакомая личность в малиновой рубахе и с усиками. Дорис подала знак, личность исчезла — чтобы явиться вновь через пять минут, неся, на серебряном подносе шампанское, конфеты и фрукты.

— Угощайтесь, господа.

Она улыбнулась, глядя, как гости пригубили из бокалов. А сама пить не стала — извлекла из шкатулки тонкий мундштук и закурила длинную дамскую папиросу.