— Нет уж, — заявил Агранцев. — Лазаретные обитатели остаются в каюте. Мы с доктором вдвоем прогуляемся.

Клавдий Симеонович глянул на ротмистра неодобрительно, однако спорить не стал. Улегся на спину и принялся разглядывать потолок.

Публики на палубе было немного. А те, кто предпочел буфету и штоссу в салоне послеобеденный променад, с любопытством разглядывали что-то, находившееся впереди по курсу «Самсона». Небольшие стайки пассажиров, точно пух на воде, перетекали вдоль палубы к носу. Было три часа пополудни, солнце стояло высоко, но жара, благодаря реке, не донимала. Кавалеры острили, дамы благосклонно смеялись.

Встречным курсом деловито пробежал мимо таксовой пароходик.[3]

— Как считаете, доктор, — спросил неторопливо вышагивавший ротмистр, — по чью все-таки душу стараются?

— Вы о «Метрополе»?

— Да. И об остальном тоже.

— Думаю, за мной охотятся, — сказал Дохтуров.

— Вот как? Городовой?.. Неужто в эту чушь верите?

— Не верю. Городовой ни при чем. Давно это было и к нашим событиям касательства не имеет.

Тут Павел Романович замолчал, повернулся к перилам и принялся разглядывать берег. Сунгари здесь изгибалась широкою лентой, уклоняясь направо, к востоку. Справа по течению образовался обширный плес, за которым сплошной синей стеной высился бор.

— Изволите интересничать? — спросил Агранцев.

Павел Романович вздохнул и ответил:

— Все дело в моих записях.

Ротмистр выжидающе посмотрел на него.

— Я, знаете, в ссылке принялся за китайскую медицину. Вел наблюдения. Кое-что фиксировал в дневниках. Довелось узнать рецепты лекарств, по своей действенности совершенно невероятных. Если б сам не видел — не поверил бы никогда. Будьте уверены: в наших университетах такому не учат. Это больше похоже на чудо, хотя на самом деле ничего фантастичного нет.

— А что есть?

— Лишь опыт трех тысячелетий.

Ротмистр достал портсигар и неторопливо закурил.

— Хотите сказать, что в записях было нечто запретное?

— Не совсем так. Но, может, они именно так полагают.

— Кто это — они?

Дохтуров глянул в глаза ротмистру. Притворяется или впрямь любопытно?

— Ладно, слушайте. Два года назад случилась одна историйка. Мне ведь официально практиковать запрещается, так что поначалу свободного времени имелось сверх всякой надобности. Как-то утром, часу в восьмом (я еще спал), слышу: Аякс мой тявкает. Хороший был пес, чистокровная лайка. По пустякам голос не подавал. Уже понимаю, что придется вставать. А тут и кухарка будит. Говорит, до вас, барин, ночью приехали. Из Березовки. Спрашиваю — кто? Она отвечает: баба. И, де, сын у нее помирает. Совсем, говорит, извелась, просто сил нет смотреть. Интересуюсь, почему ко мне, не в больницу. А это уж, отвечает кухарка, вы у нее сами спросите. И — молчит. Обычно болтливая, а тут слова не вытянешь. Ну да мне пояснений не требовалось. И так уже понял, в чем дело. Березовка — хлыстовское село. Слышали, может?

— Доводилось, — ответил Агранцев.

— Ну, тогда, должно быть, помните, что брак церковный они отвергают, а живут в свальном грехе. И на своих молебнах-радениях истязают друг дружку кнутами. Так сказать, плоть усмиряют. Сами понимаете, люди не из приятных. Ну, хлысты они там иль нет, а молодых мужиков войной из деревни повымело. Остались деды, из самых истовых. Такие, что доктора и на порог не пустят. В больнице об этом, разумеется, знают и потому не поедут, чтоб там ни стряслось. И не по черствости сердца, а потому как — бессмысленно. Целым оттуда вернуться, и то хорошо. А то были случаи… Впрочем, неважно.

Словом, ехать нельзя, а мне и подавно. Случись что — верная каторга вместо ссылки.

Одеваюсь, выхожу на кухню. Там замотанная в платок баба, по зимнему времени одетая, словно куль, в мужском армяке. Возраст не разглядеть. Меня увидела — и повалилась в ноги. Воет, слов не разобрать. Едва успокоил. Выяснил: мальчику у нее седьмой год. На Николу-зимнего ходила она с ним на речку, белье полоскать. Он поскользнулся — и в прорубь. Едва вытащила… И вот третий день в лихорадке.

Не могу, отвечаю, к тебе ехать. Почему — сама знаешь. А баба: «Не пужайся, дохтур, так проведу, никто и не сведает. Только сыночка спаси. Ему в горло жабу надуло».

Ну да, жабу…

Ну, поехали. Верст тридцать от Иркутска. Баба на козлах за кучера. Я в санях лежу, укрылся медвежьей полостью. Под вечер прибыли — смеркалось уже. Село большое, домов тридцать. Баба правит в сторону, к опушке. Там, на выселках, небольшая изба. Захожу. Жарко натоплено, душно. На лавке под образами ребенок. Весь горит, в беспамятстве. Дыхание — будто кисель хлюпает. Меня не замечает. Осматриваю; впрочем, тут диагноз и студент-первокурсник поставил бы в первую же минуту. Двусторонняя пневмония, осложненная крупом. Прогноз самый неблагоприятный. Иными словами, помрет мальчишка этой же ночью. И сделать ничего нельзя.

Посмотрел я на бабу, она — на меня. И без слов все поняла. Кинулась от лавки к столу. Поворачивается — а в руке нож. Ну, думаю, будет дело. Не в себе селянка. И точно, не в себе. Скидывает армяк, платок разматывает. И — ножом себе в грудь. Я, как чувствовал, в последний миг удержал.

Она кричит: жить не буду, ни отца, ни матери, мужа прошлой зимой германец убил. Только и есть, что сын. Вижу — так и есть, верно руки наложит. И еще: когда она верхнюю одежду скинула, оказалось — молодая совсем. Темноволосая, щеки пылают, а глаза… В другое бы время от ухаживателей отбою не было.

— Я все уже понял, доктор, — перебил ротмистр. — Немного знаком с вашими талантами, так что о дальнейшем догадаться не сложно. Мальчика вы спасли, а прекрасную селянку после увезли с собой. И эти, с позволения сказать, хлысты вам подобной вольности не простили. Только при чем тут записи?

— Вы поняли неправильно, — ответил Дохтуров. — Мальчика спасти не представлялось возможным. Во всяком случае, обычными методами. Но… Было у меня в саквояже некое средство. Маньчжуры называют его серебряным корнем. Это особенный корень, не живой. Подернутый плесенью. Ее специально разводят, и растет она только на этих мертвых корнях. Вещь редкая и оттого весьма дорогая. Ею как раз и пользуют лихорадку. Результат удивительный. Приготовляют настой… Впрочем, подробности не важны. Однако настой в том случае был бесполезен. Поздно, мальчик уже погибал. А я в свое время пробовал из корня делать раствор для впрыскивания. Он гораздо действеннее. Личное мое изобретение… так сказать, в научных целях. Опыт применения тоже имелся. Небольшой, но весьма положительный.

Однако на тот момент я был в затруднении. Одно дело — опыты. А когда перед вами умирающий ребенок, а его мать собирается себя жизни лишить? Что если не помогу, и мальчик погибнет? Ведь тот корень, к сожалению, не панацея.

— Ясно, — кивнул ротмистр. — Ситуация.

— Именно. Так или иначе, я решился. Когда она увидела шприц, побелела. Спрашивает — иголкой будешь колоть? Я отвечаю, что это единственный способ помочь ее мальчику. И продолжаю готовить шприц. А у самого, представьте себе, руки дрожат. Давно так не волновался… Да и отвык. А баба платок скомкала, лицом в него ткнулась. Иголкой так иголкой, говорит. Делай как знаешь. Спасешь Ванятку — до гробовой доски не забуду.

Когда игла под кожу вошла, мальчик вдруг дернулся и глаза открыл. Меня увидел — заплакал. Хотя, скорее всего, он меня и не различал как следует, в такой-то горячке. Ну, думаю, начнет кричать — соседи явятся. Я тогда не знал, что этого быть никак не могло.

— Отчего же?