Ребров нахмурился, молча кивнул. И Анна Николаевна стерпела, ничего не сказала. Надо отдать должное: она вообще хорошо держалась.
Когда оба ушли, Павел Романович вернулся к ротмистру.
— Все хотел спросить, — сказал тот, — о чем это вы секретничали тогда с атаманшей?
— Оказал ей услугу. Профессиональную.
— И что, успешно?
— Вполне. Она даже намеревалась нас отпустить.
Ротмистр вздохнул, что было вообще-то ему не свойственно.
— Значит, я поторопился. Ну да теперь не вернешь. Ce quiest fait, est fait.[12] Она хоть не мучилась?
— Нет. Умерла сразу.
— Это хорошо. Что наш фотограф?
А вот с Симановичем ничего хорошего не было. Его ранение было хоть и чудовищным, но не смертельным. Памятуя, как быстро тот оправился от последствий шомпольной порки, Павел Романович почти не сомневался, что фотограф выживет. Но Симанович умер. Убил его болевой шок. Незадолго до того, как боль скрутила по-настоящему, он сказал:
— А знаете, господин доктор, вы станете смеяться. Ведь Фроим Симанович хотел перейти в православие! Да-да. Так и сказал себе: если выгорит живым воротиться — прямехонько к попу отправишься. Да только не вышло. Может, и к лучшему? Ведь у вас говорят: жид крещеный — что вор прощеный…
Но Павел Романович не стал ничего передавать ротмистру. Когда принесли воду, заново обработал рану. А потом подал
Агранцев хлебнул, чуть закашлялся. Потом заметил:
— А водица-то маком отдает.
— Пейте уж, — ответил Дохтуров.
Вахмистр, стоявший за спиной Агранцева, быстро перекрестился.
Когда ротмистр задремал, Дохтуров поманил жандармского унтера.
— Пойдемте, — шепотом сказал он. — Проведем небольшую рекогносцировку. А вас, Анна Николаевна, очень прошу здесь побыть. Приглядите за раненым.
Выбрались из погреба.
— Как думаете, — спроси Ребров, — сколько ему осталось?
— Сутки. Много — двое.
— Плохо. Лучше бы уж быстрее отмучился. А так и сам не жилец, и нас за собою утянет.
— Что вы предлагаете?
— А то, — ответил вахмистр, — оставим его китаезам. Они и маком попоют, чтобы не мучился. Отойдет их благородие гладко, без терзаний. А после похоронют его по-людски. Я их знаю, им доверять можно.
— Бросить раненого — гнусность, — ответил Павел Романович. — Но вас никто не неволит. Можете уходить.
Вахмистр проворочал что-то под нос.
Дохтуров немного побродил по двору. Наткнулся взглядом на кривоватую лесенку. Подхватил, приставил к стене фанзы и легко вскарабкался наверх.
Отсюда были видны крыши дальних строений. Но и только.
Павел Романович перетащил лесенку, укрепил возле старой лиственницы и минуту спустя очутился на семисаженной высоте. Теперь Цицикар оказался как на ладони.
День клонился к вечеру, солнце жарко ворочалось в дымке. Вдали остро блеснули две нити — это пополуденный свет отражался в отполированной стали рельсов. Правее виднелось желто-белое здание вокзала, похожее на пасхальный кулич. Вокруг него происходило что-то странное: земля и откосы железнодорожной насыпи колебались и перекатывались, точно водяная поверхность. Павел Романович подумал сперва, что это оптический обман зрения. Но, присмотревшись, разобрал: окрест путей шевелились и перебегали человеческие фигурки. По всему — бойцы батальона имени Парижской коммуны занимали позиции перед прибытием литерного.
Правда, их было как-то уж чересчур много.
— Ну, доктор, что угодно можете просить! Все исполню. Да куда там просить — требовать можете!
Атаман Семин — еще вполне молодой человек, выглядевший, правда, сильно усталым, в заломленной набок папахе и с вислыми казацкими усами — стиснул Павлу Романовичу плечи и шагнул назад, словно любуясь.
Двое адъютантов его столь же масляно поглядели на Павла Романовича. А вокруг собралась изрядная толпа горожан, сдерживаемых казаками конвоя. Были шум, крики и всеобщее ликование. И получалось, что центром этого маленького столпотворения сейчас оказался именно Дохтуров.
Павел Романович молчал. Он чувствовал себя странно: было приятно и в то же время как-то неловко.
Атаман истолковал паузу по-своему.
— Хотя, конечно, дела после, — сказал он. — Надобно прежде победу отметить. Матвей, распорядись!
Один из адъютантов ввинтился в толпу и исчез.
— А мы покуда переждем, отдохнем, — продолжил атаман. — Чай, заслужили.
Конвой потеснил экзальтированных цицикарцев, и Павел Романович в сопровождении вооруженных людей отправился на вокзал, где в помещении ресторации обосновался ныне временный атаманский штаб.
Столы были сдвинуты к стенам, так что получилось большое свободное пространство. Его немедленно и занял конвой, а Павел Романович вместе с атаманом и вторым адъютантом прошли в отдельное помещение, очень, кстати, уютное. Должно быть, недавно здесь располагался кабинет управляющего.
— Славно, — сказал атаман, оглядевшись. — Не поверите, вторые сутки в седле. Будто закаменел.
Он устроился в кресле, достал портсигар, жестом предложил Павлу Романовичу.
— Нет? Ну как хотите. — Атаман закурил, с удовольствием выдохнул дым.
— Надумали?
— Нет, не надумал.
— Жаль. — Атаман пригладил рукой изрядно поредевшую шевелюру. — У меня в отряде вам бы работы достало.
Семин произносил почти слово в слово недавние доводы Вербицкого. Только, разумеется, знать он этого не мог.
— Прошу простить, но принять предложение никак не могу, — сказал Павел Романович. — А вот обещанием вашим, пожалуй, воспользуюсь.
Трудно поверить, но разговор происходил всего лишь спустя четыре часа после того, как Павел Романович высадился с импровизированного наблюдательного пункта на старой лиственнице. Последующие двести сорок минут вобрали в себя необыкновенно много событий. Пожалуй, столько обыкновенная жизнь обыкновенного человека не вместит и за год.
Впрочем, оно бы и слава Богу.
А тогда, разглядев сверху залегшие у насыпи красные цепи, Павел Романович понял, что шансов у литерного поезда никаких. Не требовалось быть военным специалистом, чтобы прийти к такому заключению. Дело в том, что, прежде чем подойти к станции, любой прибывавший поезд должен был миновать мост — совсем невеликий, в одну ферму. Располагался он на подходе, в двух верстах. И очень легко становился клапаном, заграждающим путь к отступлению: стоило обрушить несколько конструкций — и мост станет непроходим. Коммунары наверняка это сообразили: Дохтуров видел копошившиеся возле моста фигурки. А чуть позже разглядел и притаившуюся в проходе между пакгаузами пушку.
