А Энджи очень охотно протягивает руку, берет мороженое и смотрит на него — с удивлением и грустью. Долго так смотрит, несколько секунд. Потом слизывает сладкие струйки на вафле.
Закончив с рожком, она некоторое время примеривается собственно к мороженому — как к запретному плоду: «Вкушать? Не вкушать?» Бросает на меня осторожный взгляд — и откусывает от мятного шарика. Ее губы сразу становятся зелеными и сладкими, а дети уже пулей мчатся к горке. Только девочка остается рядом и замечает:
— Мамочка, смотри, сегодня и ты мороженое кушаешь!
Энджи треплет ее по волосам и отбрасывает с глаз челку:
— Точно, Кейзи, и я кушаю. А теперь, — улыбается она дочке, — поиграй с братиками.
Кейзи убегает, мы с Энджи остаемся на скамейке вдвоем.
Вечер выдался теплым и влажным.
Женщина ест мороженое, а я не знаю, куда девать руки. Энджи неторопливо, тщательно облизывает то мятный шарик, то маракуйевый. Языком проталкивает их в вафлю — чтобы не вывалились и в рожке не было пусто. Очень заметно — она не хочет, чтобы рожок пустел. Энджи старается продлить удовольствие.
Поедая мороженое, Энджи наблюдает за детьми. Я их не особо интересую, а маму они окликают постоянно: в данный момент спор идет о том, кто выше подлетает на качелях.
— Они у меня молодцы, — сообщает Энджи вафельному рожку. — Не всегда, конечно, но обычно хорошо себя ведут.
Покачав головой, она продолжает:
— Я раньше была… знаете ли… девушкой без комплексов. А теперь — что ж. У меня трое детей, и я совсем одна.
Она смотрит на качели, и по лицу видно: Энджи представляет себе детскую площадку без детей. Ею тут же овладевает чувство стыда. Похоже, она постоянно себя винит. За сожаления. Ей грустно, хотя детей она очень любит, это видно.
Я понимаю: жизнь больше ей не принадлежит. Она целиком отдана детям.
Энджи смотрит на них и плачет. По крайней мере, она может позволить себе эту маленькую слабость. На губах у нее мороженое, а по щекам текут слезы.
Да, теперь все иначе. И даже мороженое не такое вкусное.
Тем не менее, поднимаясь со скамейки, Энджи благодарит меня. Спрашивает мое имя, а я отвечаю, мол, неважно.
— Ну, неправда, — возражает она. — Я хочу знать.
Приходится сдаться:
— Эд. Меня зовут Эд.
— Вот и прекрасно, — говорит она. — Теперь я знаю, кому сказать спасибо. Спасибо, Эд.
Она продолжает благодарить, но самые прекрасные слова я слышу, уже собираясь уходить. Подбегает Кейзи. Дочка повисает на руке у мамы и говорит:
— Мамочка, мамочка, в следующий раз я дам тебе откусить от моего мороженого!
Почему-то я себя чувствую грустным и опустошенным. С другой стороны, я сделал все, что мог. Мороженое для мамы. Для Энджи Каруссо.
Никогда не забуду «мятный цвет» на ее губах.
Q
Кровь и ярость
Пришло время разобраться с братцами Роуз. Как я уже говорил, ребята, похоже, ни разу не попадали в серьезный переплет. Не оказывались в ситуации, когда нужно защищаться от внешнего врага. Драться между собой — сколько угодно. А что они будут делать, когда в лоб братцу даст кто-то чужой?
У меня есть их адрес.
И телефон.
В общем, я готов к спецоперации.
На следующей неделе мне опять выпадают сплошные дневные смены, так что вечерами я свободен — и хожу к их дому как на работу. Мальчишки только ругаются — не дерутся. Приходится возвращаться домой несолоно хлебавши.
На обратном пути я отмечаю про себя, где находится ближайшая телефонная будка — недалеко.
Следующие два вечера у меня рабочие, и это совсем неплохо. Братцы буквально только что не на шутку подрались, и для следующей серьезной битвы им нужно подкопить сил и злости. Я же хочу, чтобы Гейвин снова выбежал на улицу. Тогда-то я и сделаю свою неприятную, но нужную работу.
Драка случается в воскресенье вечером.
Два часа ожидания — и это наконец-то происходит. Дом вздрагивает от ударов и криков, и всхлипывающий Гейвин выкатывается наружу.
Он идет на то же место — в канаву.
Я за ним.
Моя тень подкрадывается к его ногам, мальчишка ворчит:
— Снова ты…
Я не даю ему шанса продолжить.
Мои руки протягиваются к воротнику и вздергивают Гейвина вверх.
Такое впечатление, что я стою рядом и наблюдаю за собой со стороны.
Смотрю, как заволакиваю Гейвина Роуза в кусты, валю на землю и метелю среди грязи и сухих опавших веток.
Пару раз впечатываю кулаком по скуле, безжалостно бью в солнечное сплетение.
Мальчишка плачет и скулит, моля о пощаде:
— Не убивайте меня, не убивайте, пожалуйста…
Я вижу его глаза, но избегаю встречать взгляд. Бью кулаком прямо в нос — так надежнее, теперь он не будет смотреть на меня. Гейвину больно, очень больно, но я продолжаю месить его кулаками. Мне нужно, чтобы к моему уходу он не мог сдвинуться с места.
Он боится.
И прямо-таки источает запах страха.
Запах поднимается и забивает мне ноздри.
Я прекрасно понимаю, что возмездие не за горами, но у меня нет другого выхода.
Пожалуй, сейчас самое время кое-что объяснить. Дело в том, что до случая с Эдгар-стрит я в жизни человека пальцем не тронул — во всяком случае, никогда никого не бил так, как сейчас. Мне очень неприятно делать это — и вдвойне противно, что приходится бить мальчишку гораздо слабее и младше себя. Тем не менее долг есть долг. И я продолжаю метелить Гейвина Роуза словно одержимый. Смеркается, крепчающий ветер шелестит ветвями кустов.
Парню не от кого ждать помощи.
Только от меня.
А что я могу сделать?
Гейвин получает от меня последний пинок. Теперь он точно не сможет двигаться ближайшие пять или десять минут.
Я подымаюсь, тяжело дыша.
А Гейвин Роуз — нет.
На моих руках кровь. Быстрым шагом я ухожу по улице подальше от кустов. В доме Роузов включен
