Такого «щергача» недолго состряпать из крашеной свиной кожи и клыков, выдранных у мелкого зверья, и потом всучить за хорошие деньги какому-нибудь тупаку. Уж кто-кто, а Ксават знал толк в подобных делах!

В простенках между окнами висела мазня дрянных провинциальных художников. Золотистые окорока, пышные поджаристые булки, ломти ноздреватого сыра, фрукты и зелень, аппетитные колбасы – можно подумать, здесь этим кормят! Сегодня на завтрак Ксавату подали мясо под вчерашним соусом, и хоть бы кто заикнулся о скидке.

Возле окна стояла сестра Миури. На вид около тридцати, загорелая, стройная, гибкая (чего не хватает Элизе, так это гибкости и грации). Одета, как принято у «бродячих кошек» – странствующих монахинь этого ордена: короткая темно-серая ряса, немаркие темные шаровары, шнурованные ботинки. Головной убор с треугольными кошачьими ушками.

Ксават наперед знал, что она скажет, и это знание не добавило ему хорошего настроения.

– Господин Ревернух, вчера ваши наемники напали на моего помощника.

Так и есть, угадал.

– Ничего не понимаю, почтенная сестра! Какие наемники, на кого напали?..

Во всем виновата Элиза.

Высокородный Ксават цан Ревернух, выездной советник пятнадцатой ступени из Министерства Счета и Переписи, совершал рабочую поездку с целью проверки собранных ранее сведений об использовании казенных, общественных и частных нежилых строений. По ходу дела ему надлежало написать отчет по установленной форме, а также тайный отчет о замеченных нарушениях и несоответствиях непосредственно для директора отделения, непогрешимого советника третьей ступени господина цан Маберлака.

Таким образом, исходное задание покушений на чью бы то ни было жизнь не предполагало. Все из-за Элизы, из-за этой дрянь девки. Да и монахиня хороша: вместо того чтобы держать своего помощника в строгости, нянчится с ним, как заботливая старшая сестра. Это неправильно. Это расшатывание устоев. Ее мальчишка – ровесник и вдобавок соотечественник Вилена с Элизой. У Ксавата сразу возникло смутное ощущение, что лучше бы его поскорее спровадить куда подальше, и, как всегда, Ксават оказался прав. Ему Элиза никогда не улыбалась так, как этому молокососу!

Они говорили о городах с диковинными названиями, напоминающими россыпь цветных стекляшек из разбитого калейдоскопа: Тирасполь, Оренбург, Фергана, Москва… Элиза из Тирасполя, а монашкиному юнцу чуть не оторвали голову в Средней Азии, когда там «началось». Обычная история. Социальные катаклизмы в сопредельном мире для Иллихейской Империи стали истинным подарком: переселенцы последней волны не рвались домой, поскольку знали, что они там никому не нужны, и были убеждены, что их не похитили, а «спасли». Еще бы, в Нойоссе, перевалочном городе, каждого второго-третьего из новоприбывших первым делом приходится лечить и откармливать! А чему удивляться, если в трижды окаянном сопредельном мире людей – как грязи.

Паршивец держался с Элизой дружелюбно, просто и скромно, и это купило ее вернее, чем если бы он пытался строить из себя героя или сердцееда. Дрянь девка вертелась около него, позабыв о приличиях. А когда Ксават ее отчитал, надерзила: раз господин цан Ревернух до сих пор не сделал предложения, она свободна и не будет у него спрашивать, с кем ей можно крутить любовь, а с кем нет.

Надо было действовать. Монашка не союзница: ей без разницы, что ее помощник флиртует с чужой девчонкой; в то же время она к нему привязана и в обиду не даст. В общем, срань собачья, хуже не придумаешь.

Ксават кое-что предпринял – и вот тебе результат: взбешенная «бродячая кошка» задает въедливые вопросы, обвиняет его и только что не шипит. Это при том, что все пошло псу под хвост: молокосос ее оказался не таким размазней, как можно, глядя на него, подумать, и сумел уйти от мекетских головорезов. Твердолобые, тяжелозадые растяпы. А сестра Миури предъявила претензии, теперь надо юлить и оправдываться – мол, местные, по своему скудоумию, случайно оброненную фразу наперекосяк поняли.

На язык просились совсем другие слова, но Ксават не давал воли распиравшему его гневу, так как знал, что Миури не просто «бродячая кошка», а жрица высшего посвящения, наделенная даром и правом призывать Лунноглазую. Хватит с него одного могущественного врага… Если он еще и с Лунноглазой поссорится, его старая шкура будет стоить не дороже, чем срань собачья.

Гостиничный слуга, равнодушно повозив тряпкой по грязным столам, вразвалку пошел к выходу.

– Эй, ведро помойное забери, чтобы не воняло! – прикрикнул Ксават. – Распустились, ничему вас тут не учат, свою работу делать не хотите…

Малый опять буркнул что-то неразборчивое, но ослушаться не посмел, прихватил из угла ведро, расписанное подсолнухами. Краска потускнела и облупилась, выглядело ведро неряшливо.

– Не гостиница, а свинарник, – пожаловался Ксават сестре Миури. – Будь это мое заведение, они бы у меня по струнке ходили!

Это была откровенная попытка найти общий язык, но «бродячая кошка» вместо того, чтобы согласиться – «да, истинный свинарник», – вернулась к прежней теме.

В конце концов Ксавату пришлось достать бумажник и заплатить ей за моральный ущерб. Душу отвел на помощниках (те уже успели поссориться): Вилену устроил разнос за пару мелких ошибок в деловых записях, а Элизе – за легкомысленное поведение и отсутствие пунктуальности.

Спустя час или около того монахиня уехала вместе со своим стервецом и вытянутыми у Ксавата деньгами. Немного выждав, он отправился в путь следом за ней.

Машину вел Вилен, Элизе Ксават тоже велел сесть впереди, а сам развалился в одиночестве на мягком заднем сиденье, обитом потертым бархатом.

Солнце плясало вокруг автомобиля. Летнее небо, выгоревшее почти добела, возле южного горизонта уплотнялось и сгущалось в еле намеченную голубоватую тень. Что-то далекое, такое далекое, что не поймешь, есть оно или нет, и все же Ксават, когда косился в ту сторону, чувствовал холодок, как возле распахнутого погреба с ледником. Ксават отлично знал, что оно там есть.