Вытянул пучок, приложил к ноздрям, помял меж пальцев. Купрейка стоял рядом. Болотников вложил пучок на место, огладил разворошенный край и зашагал к другому стожку. Затем к третьему, четвертому… Купрейка шел следом.

Болотников, вернувшись к одному из стожков, махнул рукой Семейке:

– Подъезжай!

Смурое лицо Купрсйки оттаяло, губы тронула скупая улыбка. Угадал-таки, дьявол!.. А может, на авось?

– Чем же тебе этот стожок приглянулся?

– Аль сам не ведаешь? – с лукавинкой прищурился Иван Исаевич. – Еще неделя, другая – и от твоего сена одна труха останется. Зачем же добру пропадать? Косил ты па этот стожок месяц назад, косил в жарынь. Сушил по солнышку, да убрать припоздиился. Не было тебя на пожне: по купецким делам отлучался. Сенцо-то и пересохло. А тут непогодье иавалилось. Не мене недели дождь сыпал. Пришлось тебе, Купрей Лабазнов, вновь сено сушить да ворошить. А тут вдругорядь дождь. На чем свет ненастье костерил, покуда сено в стожок сложил. Не так ли?

– Та-а-ак, – удивленью протянул мужик. – Да ты что, мил человек, на сосне тут сидел?

Юшка и Семейка громко рассмеялись, а Болотников взял из подводы вилы и принялся кидать на телегу большие охапки сена.

– Уложишь ли все? – усомнился мужик.

– Уложу, Купрей, уложу! Телега твоя приемистая.

Вскоре на подводу взобрался Семейка. Принимая охапки сена, весело покрикивал:

– Помене, помене кидай, Иван Исаевич!.. Завалил. Помене!

Купрейка, глядя на Болотникова, довольно поглаживал бороду. Приделистый мужик! Видно, не один годок в страдниках хаживал. И лошадь знатно запряг, и стожок самый нужный выбрал, и воз на славу выкладывает. Не каждый мужик такой стожок на подводе разместит. Досуж!

Юшка Беззубцев не узнавал Болотникова. Обычно суровое и, зачастую, замкнутое лицо его было сейчас просветленным и добрым, по-крестьянски простоватым; разгладились морщины, лучились глаза, сыпались из улыбающегося рта смешинки-задоринки.

Перед отправкой в дорогу Юшка спросил:

– Купец твой в кремле аль на посаде живет?

– На посаде. У храма Богоявления, что на Спасской.

– Лошадь-то его? Ишь какая справная.

– По купцу и лошадь, – степенно молвил Купрейка и, поглядев на небо, поторопил. – Пора, православные. Ночью в город не пустят.

Залезли на воз, зарылись в сено. Купрейка перетянул и закрепил кладь веревками, перекрестился.

– Помоги, святая богородица!

Через час подъехали к крепости. Раздался недовольный окрик:

– Очумел, борода! Куда ж ты с таким возом?

У Болотникова екнуло сердце. Ворота! А воз, поди, выше стены. Дернул же черт перекидать на телегу весь стог. Дорвался, дурень! Сейчас стрельцы прикажут снять навершье – и беды не избыть. Налицо и лазутчики и сумы с подметными письмами. Ужель всему конец?

Мимо высокого тына Девичьего монастыря бредут двое посадских: согбенный старичок и ражий парень. Старичок замедляет шаг, тычет посохом о тын.

– Глико, Нефедка… Зришь?

– Зрю, – детина с любопытством глядит на лист, но в грамоте он не горазд. Поворачивается и машет рукой человеку в гороховом полукафтане. – Подь сюда, Левон-тий.

Левонтий, маленький, взъерошенный, угрястый мужичонка, подходит и клещом впивается в грамотку.

– Че писано? – нетерпеливо вопрошает Нефедка. Левонтия, площадного подьячего, кормившегося пером

и чернилами, аж в пот кинуло.

– Дерзка и крамольна однако ж, – протянул. Оглянулся по сторонам и добавил: – Но зело праведна. Давно пора барам по шапке дать.

– Да ты толком сказывай.

– И скажу! Грамота сия Большим воеводой царя Дмитрия писана. Велит Болотников истреблять бояр и дворян, добро же их делить меж люда подневольного.

– Знатно, крякнул детина.

Подошли еще несколько посадских, а вскоре у тына собралась огромная толпа.

Семейка доволен: ишь, как гудит народ, ишь, как всколыхнуло посадских слово Болотникова!

Не утерпел, отошел от избенки и нырнул в толпу. Шум, гвалт, бунташиые выкрики:

– Налоги и пошлины велено не платить!

– Праведно! И без того продыху нет. Неча на Шуйского жилы рвать! Сами с голоду пухнем!

– Неча и цареву десятину пахать. В украйных городах давно десятину кинули. И нам буде!

– Л может, облыжна грамотка, крещеные? – усомнился один из посадских. – Мало ли всяких воров на Руси.

– Вестимо, – поддакнул другой. – Чу, царевич Петр Фсдорыч объявился. А кой он царевич, коль его патриарх Гермоген христопродавцем и вором кличет.

– Истинно, православные! Никогда не было сына у царя Федора!

– И Дмитрия Иваныча давно в живых нет! Во младенчестве помер на Угличе. Слыхали посланцев царицы Марьи и святейшего? То-то. Мы, люди торговые, не верим в сии воровские «листы». Облыжна грамотка!

– Рвать ее! – рявкнул, пристукнув посохом, дородный калужанин в малиновом охабне.

– Не трожь! – толкая торгового человека в грудь, взвился могутный Нефедка. – Ведаем тебя, Куземку-ли-зоблюда. Всю жизнь богатеям подпеваешь. Готов посад за полушку продать. Прочь от грамотки!

– Ты на кого, голь перекатная, руку подымаешь? Ишь, взяли волю. Да я тебя, горлохвата, в Съезжую упеку. Хватай его, ребятушки!

На Нефедку навалились Куземкины дружки, но не тут-то было: за детину вступились слобожане. И пошла потеха!

Мимо проезжал мужик на телеге. Семейка остановил лошадь, вскочил на подводу, закричал во всю мочь:

– Буде носы кровенить, православные! Буде!

Утихомирились, глянули на незнакомою посадского, а

тот, усмешливо покачав головой, громко молвил:

– Чего попусту силу тратить? Спорили мыши за лобное место, где будут кота казнить. Так и вы. Криком да бранью избы не срубишь.

– А ты кто такой? Что-то тебя на Калуге не зрели. Откуль свалился? -¦ закричали из толпы.

– Странник я. По городам и весям брожу, правду сыскиваю.

– Ну и нашел?

– Нашел, православные. Вот она – правда! – указал рукой в сторону грамотки. – Все в ней истинно, Христом клянусь. Был в городах, своими глазами зрел. И в Кромах, и в Ельце, и в Волхове, и в других городах, что Дмитрию крест целовали, живут ныне вольно, без бояр и царских воевод. Живут без налогов и пошлин, без посадского строения и царской десятины. Вольно живут!

– А холопы как? – выкрикнул, протолкавшись к телеге, молодцеватый, широкогрудый парень с