– Где царь и его латынянка? Сказывай, сучьи дети! – грубо прогудел лохматый, с рваными ноздрями, верзила.

– Мы не знаем, где царь. Как видите, здесь его нет. Царица же еще ночью уехала к своему отцу Юрию Мниш-ку, – ответила гофмейстерина.

– Врешь, стерва! Знаешь! – рявкнул все тот же детина, – А ну, робя, хватай женок!

– Хватай! – отозвалась толпа. – Ляхи наших баб не жалели. Силь латынянок!

Молодые фрейлины «были донага ограблены; их поволокли, каждый в свою сторону, как добычу, словно волки овец». Н amp; тронули лишь старую гофмейстерину.

Мало погодя на женскую половину явились бояре…

– Буде непотребничать, ерыжники! Буде! – загремел высокий, дородный Василий Голицын.

Толпу едва уняли. Вынырнувшую из-под юбки царицу и фрейлин увели в дальние покои.

– Православные, царь сыскался! Стрельцы от Житного двора несут! – заслышались выкрики.

Стрельцы доставили Самозванца к Красному крыльцу,

– Бей христопродавца! Бей Вора! – завопили колодники и люди Шуйского.

Стрельцы тесно обступили царя, ощетинились бердышами и ручными пищалями.

– Осади! То не Вор, а истинный государь. Осади!

Но толпа упрямо лезла на стрельцов; те пальнули из пищалей, человек пять-шесть лихих рухнули замертво. Толпа – вспять.

Бояре замешкались, глянули на Василия Шуйского.

«Все дело спортят, неслухи!» – подумал князь и бесстрашно спустился с Красного крыльца.

– Кого под защиту взяли, служилые? Еретика Гришку Отрепьева!

Стрельцы уперлись – в три дубины не проймешь. Народ увещевают:

– Осади! Не кинем царя-батюшку.

Долго препирались, ни из хомута, ни в хомут. Но тут

Шуйского мыслишка-хитринка осенила, пустил ее в толпу, а та закричала:

– Православные, стрельцы еретику продались! Айда зорить стрелецкие дворы!

Служилые заколебались: народ в ярь вошел, возьмет да и порушит Стрелецкую слободу. Отступно молвили:

– Ладно, выдадим вам государя.

К Лжедмитрию ступил Василий Шуйский.

– Господь не захотел, чтоб подлый еретик терзал Московию. Власть твоя кончилась, Расстрига!

Григорий Отрепьев понял, что пришел его смертный час. Опираясь на рогатый посох и поглядывая на Шуйского, он поднялся.

– Пощадил я тебя, Васька, да напрасно. Жаль, не смахнул башку твою злокорыстную. Ну да и тебе, прохиндею, не царствовать.

К Самозванцу подскочил Григорий Валуев.

– Да что с ним толковать. Благословим польского свистуна!

Выстрелил в Отрепьева из пистоля.

Отрепьева и Басманова раздели донага, обвязали веревками, волоком потащили из Кремля на Красную площадь и бросили в грязь посреди торговых рядов. (Год назад на этом самом месте Самозванец хотел обезглавить Шуйского).

На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!

Шуйский приказал:

– Киньте Расстригу на прилавок. Петька же Басманов пущай на земле валяется.

Многие из посадчан царя оплакивали. Шуйский аж позеленел от злости. Молвил в Боярской думе:

– Чернь о Гришке скорбит. Надо выбить из нее эту дурь. Подвергнем Расстригу торговой казни.

Бояре согласно закивали бородами. К телу Самозванца явился палач и принялся стегать его кнутом. Подле стояли бояре и приговаривали:

– То подлый вор и богохульник Гришка Отрепьев! То гнусный Самозванец!..

Из дворца доставили безобразную «харю» (маску) и бросили ее на вспоротый живот Отрепьева. В рот сунули дудку.

– Глянь, народ православный! – восседая на коне, кричал Василий Шуйский. – Еретик и чародей Гришка заместо иконы поклонялся оной харе, кою держал у себя в спальне. Тьфу, поганец!

20 мая Шуйский велел убрать Самозванца с Красной площади. Труп привязали к лошади и поволокли к Божьему дому, что за Серпуховскими воротами. Басманова зарыли у храма Николы Мокрого.

А вскоре пошли толки о чудесных и странных видениях: на небесах сражались по ночам огненные полчища, являлись по два месяца; неслыханные бури сносили башни, купола и кресты с церквей; у людей, лошадей и собак рождались уроды; над могилой Самозванца летали в лунные ночи ангелы…

Народ баял:

– Никак и в самом деле истинного царя убили.

– Шуйский посад обманом взял. Литва-де царя бьет, спасайте государя! А сам его ж и порешил.

– И вовсе не порешил. Немчина убили. Царь же в Речь Посполитую от изменников ускакал.

– Жив Дмитрий! Чу, грамотка от него была, по народу ходит.

Василий Шуйский огневался.

Труп Самозванца вырыли и сожгли на Котлах. Прах смешали с порохом и пальнули из пушки в сторону Речи Посполитой.

1606 год.

Май.

Из березового перелеска вышел могутный косматый бродяга в лохмотьях. Пред ним пустынное яровое поле в изумрудной зелени; в неохватном лазурном поднебесье весело и звонко поет жаворонок; за полем – сельцо с покосившейся рубленой церквушкой.

Бродяга ткнулся на колени, истово, со слезами закрестился.

– Господи!.. Святая Русь!.. Дошел, господи!

Пал крыжом в зеленя, прижался грудью к земле. Отчина! Русь! Сколь же лет чаял вступить на родную землю! Сколь же снились нивы, курные избенки, серебряные хороводы берез!

Русь!

Долго лежал пластом, вдыхая будоражащие запахи нивы. Затем сел подле развесистой белоногой березки и достал из холщовой сумы ломоть хлеба, щепоть соли да кусок сушеного мяса; ел, глядел на деревянную шатровую церквушку и благостно вздыхал, утирая рукавом рубахи слезы.

От деревушки, пересекая поле, бежали к перелеску трое мужиков; бежали торопко, оглядываясь и что-то крича.

Бродяга поднялся. Мужики неслись что есть духу. Показались всадники в красных кафтанах; сверкали на солнце бердыши и сабли.

«Стрельцы!»

Бродяга попятился в заросли.

«Не успеют, черти… Ужель за рубеж? Чего там не видели?»

Стрельцы настигли мужиков подле самого перелеска.

– Попались, собаки!