Это письмо не о войне.

Что может писать о ней юноша, родившийся, когда уже давно окончились последние бои?

Сын с гордостью и болью пишет о матери, ушедшей из жизни. Он пишет о ней, как о человеке удивительной душевной силы, большого сердца, ясного ума. Этот образ будет стоять перед ним всегда, будет вести его по жизни, не давая сбиться, не позволяя искать окольных, легких путей. Читая строки письма, проникнутые истинным и глубоким сыновним чувством, понимаешь, что в главном, существенном он ничего не преувеличил.

Иногда сын вспоминает большое, иногда то, что запомнится только ребенку, но ведь сердце человека порой раскрывается в малом, как и в самом большом.

«Мать меня любила очень сильно. Каждый, кто помнит свою мать, тоже может сказать, что был любим ею. Это верно, только у моей матери любовь была особенная. Сейчас, когда мне 21 год, я понимаю, что это была умная любовь, руководствовавшаяся одним желанием — вырастить из меня Человека».

Он вспоминает несчастный случай, происшедший с ним, тогда пятнадцатилетним мальчиком, в школе. Он получил ожоги лица и рук. Боль была жгучей, непереносимой, а еще больше испуг и обида. Никто не мог его успокоить, унять его слезы — ни учителя, ни директор школы, ни врачи «Скорой помощи», делавшие перевязку. Мальчик ждал маму, ждал ее ласкового слова и утешения. И мама прибежала. Она была бледная, рот так сжат, что губы стали почти не видны. Но сын все это заметил лишь потом, а сразу он увидел ее строгий укоризненный взгляд: «Как тебе не стыдно реветь. В жизни не такое может случиться, но ты человек, ты мужчина». Мальчик прочитал это в ее глазах и сразу перестал плакать.

На пути в больницу он не издал ни стона, хотя боль не стихала. Он держал себя в руках. Этого требовала мама, и она была с ним! Она была с ним все время, не спала, когда он не мог заснуть, боль, которую он испытывал, терзала ее сердце, но сын не услышал от нее жалостливых слов. Она только изредка легким движением поглаживала его руку, и это прикосновение тоже говорило: «Держись!» Твердость матери делала сына мужественнее и сильнее.

А потом, через годы, сын увидел мать, мучимую тяжким неизлечимым недугом. Ее дни были уже сочтены.

Отец и сын знали об этом и всячески скрывали от нее, а она тоже знала и тоже скрывала, чтобы не тревожить, не огорчать их. Она ничем не выдавала страданий. Сын видел ее всегда приветливой и спокойной.

Она не давала болезни свалить себя почти до последнего дня. Ей не хотелось, чтобы близкие видели ее в тяжелой обстановке больничной палаты, предпочитала встречаться с ними в комнате отдыха, часто садилась за рояль и долго играла. Или усаживала за рояль сына. Большинство больных были мужчины, и не так тяжело хворавшие, как она, и все же именно эта женщина их ободряла, заставляла улыбаться, забывать свои несчастья.

Такой открытой людям, интересующейся их делами — значительными и не самыми важными — сын видел свою мать всегда. Он знал, что ее любят и ценят на работе — она часто получала похвальные грамоты, награды. Приносила грамоты домой и прятала, чтобы потом ни разу не вынуть, не показать другим. Но сын-то знал! И в доме, где они жили, всегда к ней шли соседи рассказать о своем горе или радости, посоветоваться. И она умела всех выслушать, умела дать совет…

Вот об этом письмо, не о войне.

Но Маргарита Борисовна Коваленко и Вера Петровна Алексейчик (прошли годы, сейчас окружающие уже не зовут их просто Ритой и Верой, да и фамилии стали другие, не Меньшагина, а Коваленко, не Александрова, а Алексейчик) читают письмо Саши Белова, молча передают одна другой исписанные твердым почерком листки, и вспоминаются им давние военные дни и тогдашняя их подруга — маленькая ленинградская девушка Маша Яковлева. Беловой Маша стала уже после войны. Впрочем, о том, что она станет Беловой, они догадывались давно, еще тогда, в сорок третьем… Наши войска прорвали блокаду, и узкая полоска земли вдоль Ладожского капала, раньше всегда пустынная, мшистая, заросшая низкими разлапистыми деревьями и цепкими кустами, сейчас была заполнена людьми. На этой полоске земли спиной к Ладоге стояли войска, защищавшие вновь проложенную по «коридору» железную дорогу, единственную, питавшую Ленинград и фронт. Вдоль этой нити жизни работали строители и путейцы. У них хватало дел, потому что немцы целыми днями обстреливали дорогу, а по ней каждой ночью должны были ходить поезда. Составы шли без гудков, с погашенными огнями, но все равно на виду у врага. Шли один за другим.

Здесь, между озером и передовой, которая отстояла от озера всего на несколько километров, занимали позиции тяжелые батареи. Они вели непрекращающуюся дуэль с артиллерией немцев. И тут, у канала, разместился армейский штаб с многочисленными службами и тылами, медицинскими учреждениями, пунктами сбора донесений, телеграфом, даже банно-прачечным отрядом.

Густой ольшаник скрывал людей, шалаши и землянки от воздушного наблюдения, но только не от комариных полчищ, издревле царивших на этих болотах. Сонмы комарья правили здесь свой пир. И еще были соловьи. Может, тут были тоже их заповедные места, а может, в то лето их собралось особенно много по какой-то неведомой людям причине, но соловьи неистовствовали. По вечерам их щелканье и трели победно разносились по лесу, бушевали в зеленом сумраке и вправду лишали солдат сна.

Работали у Ладоги и фронтовые минеры. Командир батальона отправил туда два взвода. В одном взводе были девушки. Сержант Дмитрий Белов служил во втором, который получил для разминирования участок поодаль, в районе, занятом передовыми частями. А девушки обследовали расположение армейского штаба, они то и дело находили между шалашей и землянок снаряды и ручные гранаты, взрывные ловушки и кусты мин. В этих поисках проходили целые дни, трудно было вести разминирование в плотно занятом армейскими учреждениями районе. К своим шалашам девушки возвращались очень поздно. Они предельно выматывались за день, а все же не торопились спать, сидели, отгоняя ветками комарье, слушали соловьев. В такой вечер сержант Белов, посланный к командиру девичьего взвода с каким-то поручением, и увидел впервые Машу. В части он ее не встречал, а может быть, просто не обращал на нее внимания. Но тут обратил. Несколько девушек сидели возле низенького шалаша, а соловей разливался, захлебывался трелями совсем рядом. Девушки о чем-то тихо шептались. Может, были среди них и более красивые, чем эта маленькая Маша — ее красота созрела как-то позже, с годами, а тогда ей не было двадцати, и выглядела она еще моложе, — но Дмитрий Белов заметил ее одну…

После этого Белов уже не ждал поручений командира, а сам находил повод, чтобы забежать во взвод, где служила Маша. Ему повезло — вскоре они получили новый участок работы, почти рядом с «девичьим», теперь можно было встречаться по нескольку раз в день. Сержант Белов был не робкого десятка, да и годами постарше Маши — в армии служил еще с довоенного, сорокового; «кадровый», говорили про него. Высокий, плечистый, с медалью «За отвагу», Белов ходил уверенно и знал себе цену. Он был прекрасным минером и человеком спокойной, непоколебимой отваги, которую показал во многих боях. И все-таки Белов не сразу решился заговорить с этой маленькой черноволосой девчушкой. Что-то мешало.

Может быть, он еще долго ходил бы так, но однажды увидел Машу растерянной — она сидела над миноискателем.

— Что, не ладится? — спросил Белов, удивляясь, откуда появилась какая-то неуверенная нотка в собственном голосе.

— Не ладится, — сказала Маша. — Тяжело мне с ним работать. Таскаешь, спина от него болит, а в работе капризный.

— Давайте проверим вместе, — предложил Дмитрий, — я вечерком забегу.

И вечером они долго колдовали над прибором. Вместе разобрали, вместе собрали, настроили. Белов подкладывал под рамку миноискателя металлические предметы, какие оказывались под рукой, — то стакан снаряда, то карманный нож. Звук в наушниках менялся, и Белов объяснял, как по этому звуку определять размеры металлических предметов и даже их форму, чтобы, не раскопав еще землю, примерно узнать, что там — мина, снаряд или просто кусок старой жести.

Потом уже пошли неслужебные разговоры. Маша рассказывала Белову о своей доармейской жизни, о школе, о работе на заводе, о блокаде и, вспоминая что-то особенно дорогое ей или, напротив, тяжелое, мучительное, доверчиво брала сержанта за рукав гимнастерки.

Они ни от кого не таились, не скрывали радости, которую приносили недолгие встречи в перерыве