покосившейся хатенке на самом краю деревни. Над трубой избушки поднимался легкий дымок. Внутри у печурки возилась девочка лет десяти, с нею был мальчик года на два ее младше. Это и были Маша и Петя, а Дунька — так звали корову — стояла в хлеву.
Валя огляделась в хате, спросила, где хозяева. Цыганенок показал на девочку: «Вот Маша — хозяйка». Так Глазунова узнала, что Маша и Петя живут тут одни. Они приехали в деревню из Ленинграда ранним летом, перед войной. Привезла их мама, а когда началась война, взять назад не успела, и дети жили в избушке со старенькой бабушкой. Бабушка не выдержала этой жизни при фашистах, она все болела, совсем уже ходить не могла, только плакала, гладила детей по головкам и называла несчастными сиротками. Но они тогда настоящего сиротства еще не чувствовали, оно пришло, когда бабушка умерла.
Было невозможно понять, как двое малых детей прожили тут одни почти два года, но это было правдой. Чем-то помогали соседи, заботился о них староста, связанный с партизанами. Он скрыл от немцев их Дуньку, и корову не забрали. Но потом и старосты не стало, и соседей сожгли фашисты. Восьмилетняя городская девочка научилась доить корову, что-то сажала в огороде, что-то варила, парила для себя с братом и для коровы, И еще заботилась о своем друге-цыганенке.
Валя обошла избу, заглянула в котел, булькавший на печке. «Это для Дуньки», — объяснила Маша. Завернутая в какую-то старую кофту, должно быть с бабкиного плеча, почти прозрачная от худобы, с разводами сажи и копоти на лице, она удивительно напоминала ленинградских ребят первой блокадной зимы. Петя выглядел лучше. Маша, видно, обхаживала его как могла. На себя у нее сил уже не оставалось.
Валя Глазунова все ходила по избе и прятала от ребят глаза, а Маша спокойно, по-взрослому отвечала на ее сбивчивые вопросы, рассказывала о своем житье-бытье.
— Постойте, — всполошилась Глазунова, — а вы хлеб-то давно ели?!
Девочка взглянула на нее серьезными, взрослыми глазами:
— Когда соседи еще были, они приносили иногда.
Глазунова быстро полезла в свой вещмешок, вытащила краюшку солдатского формового хлеба:
— Вот поешьте пока, а я вечером опять принесу хлеба, каши и еще чего-нибудь. И мыла, мы тут с вами мытье устроим и стирку. Ты, Маша, собери к вечеру бельишко.
Все время, пока девичья команда стояла в деревне, Валя Глазунова опекала троих ребят, каждую свободную минуту проводила с ними — кормила, обстирывала, чистила хлев и даже пробовала доить корову, чего ей никогда в жизни не приходилось делать. Потом команду перебросили в другое место. Глазунова пришла прощаться, и ребята повисли у нее на шее. «Как же, тетечка Валечка, как мы будем без вас?» Но команда уходила на передовую, не могла же Валя взять туда детей.
— И правда, как они там без меня, родненькие мои? — твердила она, горестно глядя на Кириллова. — Это же невозможное дело, за что детям-то мук столько?
— Вы не волнуйтесь, — успокаивал Кириллов. — Они при фашистах выжили, а теперь вернулась Советская власть, уж позаботятся о детях.
— Я знаю, нам и в сельсовете обещали, я ходила туда с командиром, с лейтенантом Петровым. Знаю, а все равно сердце болит. Очень я привязалась к этим ребятам. Из-за них меня девчонки и называют мамой.
Кириллов о себе не рассказывал, только слушал, потом медленно поднимался:
— Спать вам пора, завтра опять на целый день в поле. Отдохните.
Другие еще сидели, пока не являлся дежурный по части и не разгонял всех по палаткам. Кириллов уходил сам. И ни разу не поцеловал ее, ни разу не взял за руку. А ведь любил ее, наверное любил.
Места, где они работали в ту пору, солдаты называли Долиной смерти. Это было близ развалин древней крепости Копорье на Финском заливе. До войны там стояли многолюдные деревни, окруженные широкими полями и лугами, среди которых, извиваясь и петляя, текла неширокая речка Воронка. В холодной, прозрачной воде водилась форель, привлекавшая рыболовов из Ленинграда. Война опустошила долину — ни единого дома, ни единого человека, даже звери ее обходили.
На левом берегу Воронки в 1941 году были остановлены немецкие войска, рвавшиеся к Красной Горке, Кронштадту и Ленинграду. Они окопались на невысоких холмах и сидели там больше двух лет. Наши войска держали оборону на правом берегу, а между позициями обеих сторон лежала нейтральная полоса — ничейная земля, ширина ее доходила до полукилометра. Наши части укрепляли свою оборону, то же делали и немцы тем настойчивее и старательнее, чем меньше надежд оставалось у них прорваться вперед. Потом надежд уже не оставалось и вовсе, враг тревожно ожидал удара советских войск и ставил все новые и новые заграждения и мины. В этом смысле долина реки Воронки мало чем отличалась от остальных участков фронта под Ленинградом. Но следует сказать, что старания гитлеровцев подогревались и нашей разведкой. Но им одним известным каналам разведчики распространили слушок, что наступление советских войск начнется именно здесь, под Копорьем. Слушок дошел до гитлеровцев. Наши войска готовили удар совсем в другом месте с необычайной осторожностью, тщательно и хитро скрывая сосредоточение сил, но у Воронки время от времени демонстрировали передвижение частей, подтягивание их к передовой — то заставляли ночью грохотать танки, то вводили в действие радиостанции с новыми позывными…
И немецкое командование «клевало» на эту удочку, принимаясь еще усерднее укреплять позиции своих войск. Все новые мины, фугасы, заграждения, ловушки ставились в широкой нейтральной полосе и за ней.
К лету 1944 года долина Воронки была уже далеко в тылу наших войск, фронт ушел за Нарву, но долина оставалась мертвой. Заросшие травой и чертополохом многослойные минные поля не давали человеку вернуться в эти места, где раньше стояли богатые села. Да и от сел почти не оставалось уже следа, повалились даже черные печные трубы сгоревших домов. Глухую тишину долины нарушали только редкие взрывы, означавшие, что неосторожный заяц, лось или птица подорвались на мине.
Все это было неизвестно солдатам, когда приказом командования фронта батальон перебросили от Нарвы и Ивангорода, от передовой, на Воронку. Солдаты видели только, что другие остались там, где шли бои, где должно быть новое наступление, а их переводят в тыловой район. Невесело грузились в вагоны, потом тихо, без песен шли от станции к месту, где предстояло разбить лагерь. Командиры и замполиты докладывали начальству:
— Настроение у солдат отвратительное, обижаются, что в такое время отозвали с фронта. Мол, не пришла еще пора для тихой жизни. Девчата — те только что не плачут.
— Надо разъяснить людям, что здесь будет, пожалуй, потруднее, чем на передовой. Пирог с такой начинкой не всякому можно доверить, — говорил заместитель командира батальона по политической части. Вместе с комбатом они решили устроить короткий митинг и на нем рассказать о боевой задаче.
После митинга подразделения направили в поле, еще не разминированное, пока на разведку. Но то, что показала первая разведка, даже опытным офицерам представилось невероятным. Многие минеры вернулись не с пустыми руками, они принесли образчики немецких «гостинцев», записи и схемы. Правда, мину, найденную Диком, старший сержант Кириллов в штаб не доставил, только определил ее очертания щупом и зарисовал: очень уж странная форма была у мины — длинный и узкий ящик, таких опытный минер еще не видел. Не видели и офицеры, но совсем незадолго перед тем из штаба фронта прислали описание немецкой новинки, обнаруженной в других местах. Все сходилось. Дик нашел мину РМИ-43, снабженную пятью взрывателями и чувствительную до предела. Хорошо, что саперы не стали ее трогать. По инструкции ее разряжать запрещалось, следовало подрывать на месте.
Новую мину, которую принесла Рита Меньшагина, офицеры узнали. О ней саперы были еще раньше предупреждены.
— Как ты ее сняла? — расспрашивали Риту. Уж очень была коварной эта мина. Девушкам приходилось снимать много мин натяжного действия и много обрывных. Взрыватель одной срабатывал, если задевали оттяжку, другой — когда оттяжку-проволоку обрезали. У ТМИ-42-43, принесенной Ритой, взрыватель был двойной — и натяжение, и обрыв струны одинаково приводили его в действие.
Все-таки Рита справилась с миной, но когда она представила еще и схему разведанного поля, даже бывалый командир старший лейтенант Хижняк отказался верить: «Не может быть такого!» Быстрый на ногу, он сразу отправился в поле, все проверил, облазил. Вернувшись, приказал выстроить роту. «Чего это вдруг?» — недоумевали минеры.
