странностях жизни. В любой критической ситуации, даже в сердце бури, Уго всегда сохранял драгоценную способность думать о чем-нибудь постороннем – о себе. Его жизнь – сама по себе загадка, и то, что люди принимали ее как данность, всегда его изумляло. Он хорошо помнил свое детство:

так Уго прожил всю свою юность после переезда к zio.

Окна гостиницы zio выходили на запад, к склонам горы, увенчанной высокой снежной шапкой: ее серые стены были исчерчены горизонтальными полосами скальных пород и вкраплениями более светлых пятен – снежников и ледников, – которые поднимались чуть выше редких, обглоданных баранами травяных склонов; поначалу это зрелище ничего ему не говорило, но затем мало- помалу он начал привыкать к нему и тогда постепенно научился замечать малейшие изменения.

Он быстро забыл свой убогий бидонвилль и почти уже не помнил другой картины, кроме той, которую каждый вечер наблюдал на закате из окна своей спальни. По крайней мере этот вид был его собственностью, которую никто бы не подумал у него оспаривать. Дядюшке с тетушкой – zio и zia – не было до гор никакого дела, так как им всегда было чем заняться, и ребенок прекрасно это понимал; туристы же обращали свои взоры к иным вершинам, острые пики которых сверкали на другой стороне долины; а когда деревенские жители уверяли их, что нет, им, конечно же, никогда не приходила в голову нелепая мысль подняться туда, горожане, похоже, начинали невероятно волноваться. Что до него, те редкие дни, когда ему выпадал случай перемещаться по долине (он тогда был совсем еще маленьким мальчиком), в общем, снабжали его разными вариантами все той же картины, которую он избрал своей собственностью, и на его взгляд, варианты эти были куда менее интересны. Словом, он один владел ключом этой тайны и мог бы раскрыть ее, если бы вспомнил об этом (в сущности, лишь сейчас, у подножия Сертог, во время своего вынужденного бездействия, он наконец мог припомнить, как произошло его открытие): сидя, у себя в комнате, он, одинокий ребенок, каждый вечер играл, переставляя стул с места на место, отчего линии гор в экране окна тоже передвигались; и так он научился любить их не как отвлеченно красивое зрелище, а как собственный личный мир.

Эта картина (при хорошей погоде он, несмотря на любые препоны, старался найти предлог, чтобы обязательно увидеть ее) пленяла его так сильно, потому что каждый вечер у него на глазах творилось одно и то же чудо: закатное солнце, садясь за горы, окутывало своим сияющим нимбом вершины Альпенглех, которую итальянцы называют enrosadira. Он завороженно смотрел на эту волшебную феерию восторженными глазами ребенка, кем он и был, но тут примешивалось и кое-что другое: все более глубокое знание избранной им картины, любовь, которую никто не смог бы ни понять, ни разделить вместе с ним – никто, кроме него, не сумел бы оценить неуловимой тонкости этих изменений. Это зрелище никогда не бывало одним и тем же, но понимал это он один. Конечно, он был слишком наивен и почти совершенно не осознавал своего блаженного счастья, – но то, что никто не был способен разделить с ним его радость, Нечего не отнимало от нее, скорее наоборот – добавляло.

Поначалу он не понимал обязательной связи между своим вечерним праздником и тем спектаклем, который давался на следующее утро, когда наступающий день опять расцвечивал долину новыми красками – точно напротив вчерашнего зрелища, на той стороне, где высились далекие вершины Саск делле Нуве, те самые, что, кажется, так восхищали туристов. Но постепенно он догадался – более или менее. Солнце заходило каждый вечер – как весна, которая возвращалась каждый год: но кто говорит, что это – одна и та же весна; так почему же солнце должно оставаться все тем же, прежним? Так же, как времена года, которые всегда сменяют друг друга, день – каждый раз разный, и чтобы понять это, он, мальчик, почти каждый вечер (по крайней мере если погода позволяла) усаживался на свой стул поудобней и принимался следить за медленно наползавшей тенью его горы.

Каждый вечер, сидя на стуле у окна своей спальни, он присутствовал при настоящей трагедии: тень побеждала свет. Он выучил наизусть каждый этап наступления темноты: сначала она заливала поля пшеницы, потом – высокогорные пастбища, тропинку, водопад, ручей, сосновый лес и поляну (не видя ее, он мог понять, что она там есть); потом поднималась еще выше – к альпийским лугам, туда, где угадывались очертания замка, и дальше – осыпи, гребень горы, снега… И еще выше, до самой вершины Саск делла Круск; а в самом конце он наслаждался сверканием ледника Альпенглех: тот был последним, и только он один не становился добычей тени – она не могла пожрать его, он как будто умирал собственной смертью; но и тот потом медленно угасал: сначала розовел, затем наливался тьмой и становился фиолетовым; тогда как все остальное давно уже было затоплено чернотой. И он всегда надеялся, что вот сейчас что-нибудь или кто-нибудь остановит наступление тени. Но каждый раз обманывался в своей надежде и решил, что это потому, что тень всегда движется различно: из-за облаков, конечно; но еще потому (и это наблюдение было гораздо тоньше), что дни были разными. И в самом деле, ребенок заметил, что тень никогда не движется одинаково – это зависело от погоды; а в самые суровые зимы даже случались дни, когда солнце вовсе не заходило в деревню… Тогда он заключил, что на тень можно влиять. Наверное, это – просто? Нужно только быть сильным и храбрым – таким, как он.

И однажды вечером он отправился в путь. Он решил никому ничего не говорить, а чтобы быть сильным, взял с собою краюху хлеба, луковицу и дядюшкину флягу с вином, которую zio доверял ему нести за ним, когда надо было подниматься в луга.

Он бодро зашагал по хорошо знакомой тропинке; но на этот раз – шел быстрее, потому что время торопило. Скоро должен был начаться закат, солнце уже почти висело над гребнем горы, а он знал, что нельзя позволить ему исчезнуть, как это всегда бывало.

Он старался сохранять спокойствие и не оборачиваться каждую минуту, чтобы узнать, кто из них отстает – он или солнце. Ему казалось, что, если он не будет время от времени смотреть прямо на солнце, оно воспользуется этим, чтобы сбежать от него, и потихоньку спрячется за гору. Но граница тени оставалась все время позади. Он вышел из деревни, когда тень еще лежала на плоских и голых после покоса полях и уже поглотила соседний поселок напротив; а сейчас она оказалась возле леса: деревня умерла, все ее жители – умерли, когда их покинуло побежденное солнце. Ради них он должен идти дальше; ради спасения всего мира!

Он прибежал на луг, задыхаясь; цветы потеряли яркость, краски их сделались мягче – луга уже золотил закат. Никогда еще он так быстро не бегал. Альпенглех гордо плыл в вышине, а тень уже затопила все внизу, будто озеро смерти, откуда не выныривала наверх ни одна вершина. Ему надо было держаться как можно ближе к солнцу, поэтому он не свернул в ущелье, ведшее к леднику, а пошел прямо в гору. Камни обдирали ему ноги; задул ветер – как всегда в этот час, когда наступавшая тень быстро охлаждала воздух и между зоной жизни и зоной смерти бились порывы ветра, сражаясь между собою так же, как свет и тьма. Его гора была увенчана солнечным нимбом, снежная шапка сияла золотом – тем самым золотом, за которым он гнался: это было то золото, которое солнце укрывало в горах и защищало до последнего вздоха на леднике Саск делла Круск.

Но теперь граница тени поднималась быстрее. Он обернулся: огромное красное солнце почти касалось гребня горы напротив. Ребенок добрался туда, куда никто никогда не забирался, потому что в горах нечего было делать; они никого не интересовали, кроме разве что господ, наезжавших из города в странных смешных костюмах, которые похлопывали его по щеке и медленно разговаривали с ним, взяв за подбородок, a zio часто провожал их в горы.

Он задыхался, и, кроме того, в глубине сердца ребенку было тревожно от того, что он чувствовал, насколько важна его миссия. Ему казалось, что мир рухнет и никогда больше не взойдет солнце, если сегодня вечером он, к несчастью, позволит ему ускользнуть. С трудом переводя дыхание, он добрался до снежного гребня: с одной стороны тот был весь еще розовый, с другой – черный как ночь. Там, дальше, еще ярко искрились скалистые башни Саск делле Нуве. Но чтобы добраться туда, ему пришлось бы спуститься в ущелье Динторни, а потом опять подняться… Ночь наступит раньше. Поэтому он продолжил подъем по той скромной горушке, что ему досталась. Становилось холодно, но он шел так быстро, что почти не чувствовал этого. Ребро вело его прямо на восток и постепенно делалось все более пологим, так что ему все время казалось, будто вершина отдаляется. Сейчас последние лучи заходящего солнца светили ему прямо в лицо,