действие AUDEM, Autodemolition {50}, теперь я могу об этом сказать — теперь уж все равно.
— Для советника по вопросам неврологии вы превосходно информированы, — заметил я, продолжая смотреть на Луну, полузакрытую облаками. — Может быть, вам даже известно, что со мной тогда вернулось? Их микропы? Кристаллический порошок, непохожий на обычный песок…
— Нет. Насколько я знаю, это полимеры на базе кремния, какие-то силикоиды…
— Но не бактерии?
— Нет.
— Почему же вы придаете им такое значение?
— Потому, что они шли за вами.
— Не может быть, ведь…
— Может, потому что было.
— Контейнер потерял герметичность?
— Нет. Вероятно, вы проглотили порцию этих частиц еще в ракете, выбираясь из скафандра.
— Но они теперь во мне?
— Не знаю. Но то, что это не обычная лунная пыль, было обнаружено, когда вы собирались в Австралию.
— Ах так! И, разумеется, каждое место, где я побывал, потом исследовалось под микроскопом?
— Примерно так.
— И находили эти?..
Он кивнул. Мы все стояли у окна, а Луна проплывала между тучами.
— Все ли об этом знают?
— Кто это — все?
— Ну, заинтересованные стороны…
— По-видимому, еще не все. В Агентстве — несколько человек, а из медицинской службы только я.
— Почему вы мне об этом не сказали?
— Потому что вы сами уже напали на след, и мне хотелось, чтобы вы уяснили себе положение в целом.
— Мое?
— И ваше, и общее.
— Так они на самом деле меня опекают?
— Минуту назад вы сами дали это понять.
— Я стрелял наугад. Значит, так оно и есть?
— Не знаю. Но из этого не следует, что никто ничего не знает. Во всем этом деле есть различные степени посвященности. На основании сведений, которые я получил от своих друзей, совершенно частным образом, исследования продолжаются, и пока не исключается, что эти частицы поддерживают связь с Луной…
— Странные вещи вы говорите. Какую связь? По радио?
— Наверняка нет.
— Значит, существует другая?
— Я приехал сюда, чтобы задать несколько вопросов вам а оказалось, что допрашивают меня.
— Но вы, кажется, собирались подробно обрисовать положение, в котором я оказался?
— Я не могу отвечать на вопросы, на которые не знаю ответов.
— Одним словом, до сих пор меня защищало только
Шапиро не отвечал. Комната была погружена в полумрак. Заметив выключатель, он подошел к нему, включил свет, и сияние лампы ослепило и в то же время отрезвило меня. Я задернул штору, достал из бара бутылку и две рюмки, налил в них остатки шерри, сел сам и указал гостю на кресло.
— Ci va piano va sano {51}, — неожиданно произнес профессор, но, едва пригубив вино, поставил рюмку на письменный стол и вздохнул. — Человек всегда руководствуется какими-то правилами, но в таком положении, как это, никаких правил нет, а действовать необходимо, ибо промедление ни к чему хорошему не приведет. Домыслами мы ничего не добьемся. Как невролог могу вам сказать одно: память бывает кратковременная и долговременная. Кратковременная преобразуется в долговременную, если не возникают неожиданные помехи. А трудно представить себе помеху серьезнее, чем рассечение большой спайки мозга! То, что произошло непосредственно до и сейчас же после этого, не может находиться в вашей памяти, и эти пробелы вы заполнили домыслами, как я уже говорил; а что касается остального, то мы не знаем даже,
— Так долго говорим, — заметил я, — а все без толку. Вам хочется, чтобы я отдался, так сказать, под вашу опеку? — Я притронулся к правому виску.
— Я считаю, вы должны это сделать. Не думаю, чтобы это много дало Агентству, да и вам тоже, но ничего лучшего предложить не могу.
— Ваш скептицизм, возможно, — попытка вызвать мое доверие… — пробормотал я про себя, будто думая вслух. — Скажите, последствия каллотомии наверняка необратимы?
— Если это была хирургическая каллотомия, перерезанные белые волокна наверняка не срастутся. Это невозможно. Но ведь никто не делал вам трепанацию черепа?..
— Я понял, — ответил я после минуты раздумья. — Вы вселяете в меня надежду, что со мной произошло нечто другое — нарочно искушаете, либо верите в это сами…
— Так что вы решили?
— Я отвечу в ближайшие сорок восемь часов. Хорошо?
Он кивнул и показал на лежащую на столе визитную карточку.
— Там номер моего телефона.
— И мы будем говорить открытым текстом?
— И да, и нет. Никто не поднимет трубку. Переждите десять гудков и через минуту позвоните еще раз. Снова переждите десять сигналов — и все.
— Это и будет знаком согласия?
Он снова кивнул, вставая:
— Остальное — уже наше дело. А сейчас мне пора. Спокойной ночи.
Он вышел, а я все стоял посреди комнаты, бездумно глядя на оконную штору. Вдруг погасла лампа под потолком. Наверное, перегорела, подумал я, но, выглянув в окно, увидел погруженные во тьму силуэты санаторных корпусов. Погасли даже дальние фонари, обычно мигающие у выезда на автостраду. Видимо, серьезная авария. Идти за фонариком или свечами не хотелось, часы показывали одиннадцать. Я отодвинул штору, чтобы при слабом лунном свете раздеться и принять душ в моей маленькой ванной комнате. Я хотел вместо пижамы надеть халат, открыл шкаф и замер. Кто-то стоял там — толстый, низенький, почти лысый, неподвижный, как статуя, с пальцем, прижатым к губам. Это был Грамер.
— Аделаида… — прошептал я. И замолк, потому что он погрозил мне пальцем и молча указал на окно. Я не двинулся с места, тогда он присел, выбрался на четвереньках из шкафа, прополз за письменный стол и, не поднимаясь с колен, задернул штору. Сделалось так темно, что я еле смог увидеть, как он по-прежнему на коленях возвращается к шкафу и достает оттуда что-то плоское, четырехугольное. К этому времени я уже привык к темноте и увидел, что Грамер открывает маленький чемоданчик, достает из него какие-то шнуры и провода, что-то там соединяет — что-то щелкнуло, и Грамер, все еще сидя на ковровом покрытии пола, прошептал:
— Садитесь рядом, Тихий, поговорим…
