люди…

— Ты хотел сказать 'смертные'? — усмехнулся я. Мы уже поднялись метров на тридцать. Я переложил рули и взял курс на остров. Под нами расстилалось море, прикрытое ржавой растительностью. Остров вырастал на глазах.

— Кстати, о свинстве, — сказал я, старательно выговаривая слова, — позволю себе заметить, что все было запланировано еще тогда, когда мы с тобой были одним человеком. Иными словами, это было и твое решение. Странно, что об этом приходится говорить. А может, ты так далеко отошел от того времени, что тебе это кажется невозможным?

— Оставь, — отмахнулся он. — Свинство остается свинством. А ушел ли я и далеко ли, сможешь убедиться со временем…

В его голосе прозвучала нотка угрозы. Хотя нет, скорее предупреждения.

— Последние месяцы я все время сталкиваюсь с сюрпризами, — сказал я небрежно. — И всякий раз со все более забавными. У тебя тоже есть что-нибудь для меня?

Он засмеялся. Смех был невеселый. Мне вдруг показалось, что я засмеялся бы иначе. Идиотизм.

— Немного терпения, — проворчал он. — Что-нибудь придумаем… — он сделал упор на последнем слове, будто хотел подчеркнуть, что в одиночку нам не добиться ничего. Во всяком случае, ничего путного.

Остров потемнел. Холмы стали зелеными, уже видны были кроны редко разбросанных деревьев, яркие крыши строений в долине.

— Кстати, о сюрпризах, — бросил я, добавив газу. — Я устроил им шуточку. Норину, Каллену, всем. Выкрал со склада на Бруно свой генофор и запись личности. Если не ошибаюсь, сейчас они уже выходят на орбиту Нептуна. Я дал им приличное ускорение, когда выкидывал из ракеты. Сейчас мне пришло в голову, что эксперимент можно было бы продолжить. Ты воспроизведен по первой записи, снятой после моего возвращения с Европы. Понимаешь? А дома, у нас дома. хранится дубль, сделанный… ну, после моего прощания с отцом на старом аэродроме. Так что в данный момент существует только одна пробирка, из которой мы могли бы выродиться. Ты или я. Понимаешь? Подумай немного. Садовник на плантации концентраторов и 'пилот вечности' неожиданно возвращаются в единую оболочку годичной давности. Опять превращаются в пилота Комплекса, которого притащили на Землю, чтобы подвергнуть процедуре посвящения в вечность. Ты не думаешь, что этого уже не удастся спрятать под подушку? Слишком многие знают о цирке с пантоматом!

— Нет, — твердо бросил он. — Шутка не была бы даже глупой. Она просто была бы… никакой. Кроме того, ты опять думаешь о себе. Только о себе…

— Ошибаешься, — спокойно сказал я. — Не только. Я думаю и о тебе. О том тебе, каким ты был.

— Я уже не тот, о котором ты можешь знать все, — фыркнул он. — Если вообще когда-нибудь знал. Что до меня, то я на сей счет придерживаюсь вполне определенного мнения…

— Смотри-ка, а ты изменился, — меня неожиданно охватила холодная ярость. — Стал лучше. Забыл, что существуешь только потому, что этого хотел я. Потехи ради, понимаешь? Ты — моя шутка. Шуточка. Можешь утешаться тем, что глупая. Если тебе это поможет. Но изменить ты не можешь ничего.

— Не ты, — процедил он, — не ты, двойничок… — он говорил с трудом. — Это были мы. И ты прав в том, что мы поумнели с того времени. Но только наполовину.

Я рассмеялся. Одним рывком перевел ручку оборотов до упора. Стены кабины задрожали. Машина рванулась вперед, словно снаряд. Я не переставал смеяться. Секунду, может, полторы, шел под углом вверх, потом молниеносно оттолкнул рули на всю длину рук. Двигатель взвыл. Я уперся ногами, чтобы не удариться физиономией в лобовое стекло, оказавшееся прямо подо мной. Все это заняло не больше двух секунд, однако он успел схватить меня обеими руками за плечи. Я почувствовал, как его пальцы впиваются мне в тело. Но он уже ничего не мог изменить. В последний момент я увидел надвигающуюся с чудовищной скоростью зелено-рыжую стену океана. Удар, один-единственный удар, словно всплеск ядерного взрыва. Я не почувствовал боли, вообще не почувствовал ничего. До последнего мгновения в кабине стояло молчание. Если не считать моего смеха.

Я находился на дне огромной, медленно вращающейся, переполненной светом газовой воронки. Горизонтальные кольца, из которых были сложены ее стены, все время изменяли цвет. Я почувствовал жуткое давление под черепом, как будто весь этот гигантский конус с неумолимой силой вдавливал меня в пол. Я задыхался, но не мог открыть рот, чтобы глотнуть воздуха. Я был гол, чувствовал это, хотя не ощущал холода. На мне не было даже шлема. Наконец, сделав отчаянное усилие, я крикнул, но не услышал собственного голоса. Круги надо мной завертелись быстрее. Их блеск лишил меня способности мыслить, боль в глазах становилась невыносимой. Постепенно, словно поднимая стокилограммовый груз, я поднял руку и прикоснулся к векам. Закрыты. Пораженный, я открыл их пальцами, и неожиданно световая карусель погрузилась во тьму. Остался лишь слабый красноватый свет где-то очень далеко. Я пошарил вокруг. Пальцы нащупали эластичную оболочку, захваты, поручни. Кресло. Я сидел в кресле. Определенно, это было больше, чем я мог мечтать.

Боль в черепе постепенно проходила. Я закрыл глаза и немного переждал. Надо было что-то делать. Понять, что здесь происходит, и решить, смогу ли я воспротивиться, если дело зайдет слишком далеко. Я сжал кулаки и попытался собраться с мыслями. Не получилось. Я просидел еще несколько секунд, с таким же успехом это могли быть минуты. Попытался встать. Пошло неожиданно легко. И тут я вспомнил — я на Бруно, в диагностическом кабинете. Смотрю на техников. Их двое, не так, как в первый раз, в Центре.

Да, но это же не диагностический кабинет и вообще не кабинет. Следовательно, они уже закончили. В таком случае я должен… Нет, не помню. Ничего я не должен. А если что-то и должен, так сидеть в кресле и ждать, пока они произведут свою идиотскую запись.

Со мной творилось что-то неладное. Запись. Это слово взбудоражило меня сильнее, чем следовало бы. Зачем обольщаться. Если я не в диагностическом кабинете, то это может означать только одно: мой фокус не удался.

Я вспомнил все. Почти все. Я взорвал пантомат, вернулся и несколько дней размышлял, что делать дальше. Разговаривал с Норином, Гренианом. Решил, что посещу «сокровищницу», где хранились генофоры.

На этом «фильм» обрывался. Если я здесь, в месте, не похожем ни на что, значит, я не успел сделать то, что хотел. Либо все кончилось неудачей. Впрочем, не в словах дело.

Я пришел в себя, встал и провел пальцами по лицу. Оно было в порядке. Я взглянул туда, где после исчезновения световой воронки остался светящийся след. Он все еще был там, только превратился в большие оранжевые буквы: ВЫХОД.

Выпрямившись, я двинулся к двери. Она отворилась от легкого прикосновения. Я вошел в ярко освещенное помещение. Глаза отвыкли от света. Когда я наконец смог их открыть, то увидел, что на стене висит обыкновенное прямоугольное зеркало, а рядом с ним, на стальном крючке — рабочий комбинезон. Я снял его и примерил. В самый раз. Естественно. Они подумали обо всем. Это у них разработано в мельчайших деталях.

Я даже не взглянул в зеркало. Натянул комбинезон, открыл дверь. Да, это Бруно. Не помню, был ли я когданибудь в этой комнате, но форма иллюминаторов, покрытие стен и характерные изломы конструкций не оставляли сомнений.

Ну и прежде всего — они: Грениан, Норин, Митти, двое других. И те же самые техники, которые мытарили меня в соседнем кабинете. Когда это было? Вчера? Неделю назад? Не все ли равно.

Увидев меня, они замолчали. Я прервал их беседу. Они только окончили работу. Их руки еще лежали на пультах под светящимися экранами. Они наблюдали, как я появлялся на свет. Трансляция из родильного зала. Поучительно.

Я сделал несколько шагов и остановился. Посмотрел на них, медленно переводя взгляд с одного на другого, и прохрипел:

— Получайте.

Несколько секунд мне пришлось бороться с тем, чтобы как-нибудь глотнуть воздуха, не раскашлявшись при этом. В горле было сухо, как в Сахаре. Я огляделся, ища глазами кран. Один из техников встал, подошел к емкости у стены, наполнил кружку и подал мне. Какая-то слегка пузырящаяся жидкость, кисловатая и в то же время безвкусная. Я выпил и почувствовал себя лучше.