мы были связаны во все узловые моменты моей жизни. Например, этот песик. Он был с нами совсем немного, но я все еще помню, как мы возились с ним на узкой койке. Как в какой-то момент он присмирел, подошел ко мне и приладил морду мне между плечом и шеей, будто скрипку. Горячий от испуга. А потом — с Масси, как мы с ней тоже прилаживались, вначале недоверчиво и нервно, потом стремительнее и лихорадочнее, когда открыли друг дружку после смерти Рамадина, уже тогда почти осознавая, что не оказались бы вместе, останься он в живых.

А еще была девушка Рамадина.

Звали ее Хезер Кейв. И все, что к четырнадцати годам еще не успело в ней оформиться, он любил. Можно подумать, он видел все открытые перед ней возможности, хотя, наверное, любил и то, какой она была в тот момент, — как случается восхищаться щенком, жеребенком, красивым мальчиком, еще не достигшим зрелости. Он ходил к Кейвам на квартиру и занимался с ней алгеброй и геометрией. Они сидели за кухонным столом. Если погода выдавалась солнечная, они переносили урок в обнесенный забором садик возле ее многоквартирного дома. И в последние полчаса — небольшой нецеремонный подарок — он заговаривал с ней об иных вещах. Его удивляло, как резко она высказывается о родителях, о надоевших учителях и о «друзьях», которые пытались ее растлить, — Рамадин долго сидел как громом пораженный. Она была юна, но не наивна. Во многих житейских вещах даже мудрее его. А кем был он сам? Слишком неискушенным тридцатилетним мужчиной, почти не ослабившим тесные узы, связывающие его с эмигрантским кружком Лондона. В окружающем мире он не был ни сведущ, ни деятелен. Он преподавал в школе и давал частные уроки. Читал книги по истории и географии. Поддерживал связь с мистером Фонсекой, жившим на севере, — по словам его сестры, между ними велась одухотворенная переписка. Словом, он сидел за столом и слушал девочку, воображая себе всевозможные варианты развития ее личности. А потом уходил домой.

Что бы ему было не разбавить высокий штиль его посланий к Фонсеке хоть одним упоминанием о ней? Этого он бы никогда не сделал. Ведь Фонсека обязательно нашел бы способ оторвать его от нее. Впрочем, много ли он сам знал о нраве подростков, о жестокости под тонким слоем лакировки? Нет уж, лучше бы он исповедался Кассию или мне.

Он приходил к Кейвам по средам и пятницам. По пятницам девочка не скрывала нетерпения — после урока у нее была встреча с друзьями. А однажды в пятницу он застал ее в слезах. Она разговорилась — не отталкивала его, напротив, просила о помощи. Ей было четырнадцать, и пределом ее мечтаний был мальчик по имени Раджива, которого Рамадин как — то раз видел в ее компании. Сомнительный тип, подумал он тогда. А теперь — выслушивай о нем во всех подробностях, о нем и о их циничной и довольно поверхностной взаимной страсти. Она говорила, Рамадин слушал. В компании общих друзей мальчишка обошелся с ней с подчеркнутым презрением, она чувствовала себя покинутой. И теперь она хотела, чтобы Рамадин повидался с мальчиком и что — нибудь ему сказал, как-то бы ее отстоял; она знала: говорит он красноречиво, — может, он сумеет вернуть ей Радживу.

Она впервые обратилась к нему с просьбой.

Я знаю, где он сейчас, сказала она, в баре «Лис». Сама она не хотела, не могла туда пойти. Раджива там с друзьями, а они ее игнорируют.

И тогда Рамадин отправился искать этого парня и уговаривать его вернуться к Хезер. Отправился в мрачный закоулок города — по своей воле он никогда бы туда не попал, а тут вот шагает в длиннополом черном пальто, но без шарфа, во власти английской непогоды.

И входит мой тридцатилетний друг в бар «Лис» выполнять свою рыцарскую миссию. Место неспокойное — музыка, громкие разговоры, дым. И вот он внутри — пухлый одышливый азиат, а ищет он другого азиата: Раджива тоже родом с Востока, а если не он, то его родители. Впрочем, за поколение можно набраться самоуверенности. Рамадин видит Радживу в кругу друзей. Подходит к ним и пытается объяснить, зачем пришел. Вокруг ведутся разные разговоры, среди которых он пытается убедить Радживу пойти с ним обратно на квартиру, где ждет Хезер. Раджива хохочет и отворачивается, Рамадин подтягивает мальчишку к себе за левое плечо, блестит обнаженный клинок. Лезвие не касается Рамадина. Оно касается черного пальто прямо у него над сердцем. Сердцем, которое Рамадин оберегал всю свою жизнь. Нажим мальчишкиного клинка едва ощутим, такое усилие нужно, чтобы застегнуть или расстегнуть пуговицу. Но Рамадин стоит в окружающем громогласии и трясется. Пытается не вдыхать дым. Сколько этому парню, Радживе? Шестнадцать? Семнадцать? Тот подходит ближе, карие глаза темны, засовывает нож в карман черного пальто Рамадина. С той же интимностью он мог всадить его в тело.

— Можешь ей это передать, — говорит Раджива.

Опасный, но явно осмысленный жест. Что он означает? Что Раджива хочет сказать?

Неукротимая дрожь в сердце Рамадина, нож совсем рядом. Взрыв смеха, «возлюбленный», отвернувшись, удаляется, окруженный друзьями. Рамадин выходит из бара в ночь и отправляется в путь на квартиру к Хезер, чтобы поведать о своей неудаче. «Кроме прочего, — добавит он по возвращении, — он тебе не подходит». Внезапно наваливается усталость. Он останавливает такси, садится. Он ей скажет… он ей объяснит… он не станет говорить о тяжком грузе у самого сердца… водитель несколько раз повторяет вопрос со своего места, он не слышит. Голова склоняется на грудь.

Расплачивается с таксистом. Нажимает звонок ее квартиры, ждет, потом поворачивается и уходит. Проходит через садик, где они занимались раза два, в солнечную погоду. Сердце продолжает метаться, ему не сбавить ход, не угомониться. Толчком распахивает калитку и вступает в зеленую тьму.

Я познакомился с этой девочкой, Хезер Кейв. Прошло несколько лет со смерти Рамадина, с нашего разрыва с Масси. Собственно, то было последнее, что я сделал для Масси и для ее родителей. Девочка уже превратилась в девушку, жила и работала в Бромли, неподалеку от моей бывшей школы. Мы встретились в «Аккуратной прическе», где она работала, я пригласил ее на ланч. Чтобы познакомиться, пришлось изобрести предлог.

В первый момент она сказала, что почти не помнит его. Но по ходу разговора всплыли некоторые совершенно удивительные подробности. Притом что она решительно не желала выходить за рамки официальной, хотя и неполной, версии его смерти. Мы провели вместе час, потом каждый пошел своей дорогой. Она не была ни демоном, ни глупышкой. Полагаю, «развитие» ее пошло не так, как хотелось бы Рамадину, но Хезер Кейв надежно утвердилась в той жизни, которую сама для себя выбрала. Тут у нее была полная власть. Она осмотрительно, деликатно отнеслась к моим чувствам. Когда я впервые упомянул имя своего друга, она ненавязчиво отвлекла меня какими-то вопросами и заставила говорить о себе. Тогда я рассказал о нашем морском путешествии. В результате, когда я повторил свой вопрос, она уже представляла себе, как мы с ним были близки, и куда более щедро обрисовала своего учителя, чем обрисовала бы человеку постороннему.

— Как он выглядел в те времена?

Она упомянула его знакомую тучность, валкую походку и даже мимолетную улыбку, которой он награждал лишь единожды, перед самым уходом. Странно, что лишь один раз, он ведь был ласковым человеком, подумал я. Да, Рамадин неизменно покидал вас с этой искренней улыбкой, на этом вы с ним и расставались.

— А он всегда был застенчивым? — спросила она, помолчав.

— Он был… осторожным. Виной тому слабое сердце, которое нужно было беречь. Поэтому мать так сильно его любила. Она знала, что он долго не проживет.

— Понятно. — Она опустила глаза. — То, что случилось в том баре… как мне рассказывали, так, пошумели, но драки не было. Раджива не из таких. Мы с ним больше не встречаемся, но он не из таких.

Опереться в нашем разговоре было почти не на что. Я цеплялся за воздух. Рамадин, которого нужно было постичь до конца, чтобы наконец похоронить, не давался мне в руки. А кроме того — могла ли она в четырнадцать лет сознавать его желания, его муки?

А потом она сказала:

— Я знаю, чего он хотел. Он толковал про всякие равнобедренные треугольники и математические загадки про поезд, который движется со скоростью тридцать миль в час… или про ванну, в которую вмещается столько-то воды, и вот в нее ложится человек весом в шестьдесят килограммов. Все это мы тогда проходили. Но ему ведь было нужно другое, да? Он хотел меня спасти. И при этом забрать меня себе, увести в свою жизнь — будто бы у меня не было собственной.

Мы всегда стремимся спасать тех, кто беззащитен в этом мире. Такая мужская привычка — исполнять